Взвыла в голос Анка от жути этой картины, породив тут же ответное верещанье в недрах пульта:
– Сволочи! Антисемиты! Уголовно-бандитское деяние творится, граждане! Куда Наркомздрав смотрит, где, черт возьми, санитары?! Ай-яй, дитя мое, прискорбно переключам-с! И не-мед-лен-но!
Смазалась и выщелкнула с экрана психушная абракадабра, сменившись переливчато-скучной гладью.
Мало-помалу стала сгущаться на глади иная картина.
За длинным, стерильно-скобленым столом в ветеринарной заимке Фельзера проявились двое: тетка Маша, жена мамкиного брата Прохорова с Кавказа, да сынок ее Василек, хлебнувший вдосталь голодной безотцовщины.
Распахнулась дверь, а в ней мамка Анюты, захлюстанная дождем. От промокшего ватника пар валит. Едва волоча ноги, потащилась к лавке с сумкой, рухнула на желанную: девять верст хлюпала мокрым лесом, по грязюке, доставляя родичам прикорм.
Отдышавшись, молча выложила на стол каравай хлеба, кус сала, вареные картохи.
Глядя на жадно жующего Василька, у коего желваки на синюшных скулах вот-вот кожу порвут, на иконно-глазастую худобу тетки Маши, истово сметающую крошки со стола в ладонь, содрогнулась Анюта от горя-горемычного, пялившегося на нее с экрана, от жалости к себе, увязшей по уши в этой посконной нищете, без надежды вылезти из нее.
– Дитя наше, таки понял я, больше не хочет всего этого? – с догадливой вкрадчивостью высочился из пульта голос и ввинтился в мозги Анке.
Молча, ненавистно мотала головой Анка: не хочет, до волчьего воя не желает больше!
– Очаровательно, малыш. Тогда мы, сориентировавшись умненько post faktum, найдем общий язык.
– В два – перерыв. Ждем тебя в гримуборной на втором этаже. Выйди и войди. О вы-ы-ы-ы-ыйди, Нисэт-т-та, ко мне на-а-а балкон! – трепетным фальцетом опростался пульт.
Щелкнул и отключился.
Они вдвоем: Крупный с Мелким гоняли Анку нещадно в экстремально-вокальном режиме. Гонял Арнольд (Мелкий). Крупный величаво покоился в кресле рядом, во всем согласный и отрешенно-задумчивый. Он был недосягаемо неотразим, этот роскошный объект для всеобщего обожания, и уверенность в этом обожании сочилась из каждой его аполлонистой поры.
Выколачивая песенные обрывки из фортепьянных клавиш в диапазоне трех октав, Мелкий священнодействовал по неведомой Анке изуверской программе, хищно дегустируя Анкины визги и шаляпинского низа хрипы.
Она старалась, сочась обильным, горячим потом.
Мелкий быстренько лепил кусок из песни и хлестал приказом:
– Ну-с, утенок, изобразим!
Понижал либо повышал на два-три тона, требовал:
– Еще! Сработай под Кармен!
Она срабатывала под Кармен и под Джульетту. Под Квазимодо. Под кошку на крыше. И под беременную ворону. Под пьяного мужика и консервную банку.
Мелкий умел слушать. Он закатывал глаза и ахал, когда нравилось, рычал и стонал, когда не выходило. Он гнал Анку к одному ему ведомой цели, как лосиху в загон, не жалея, ломая ей глотку.
Анка пошла вразнос. Она заживо кипела в собственном соку, экстаз сотрясал ее, ибо, намертво впечатанные в память, жгли ее нещадно видения голошейного безумья синих птиц, стервеневших в голодухе, вонь помета под руками, собственная титька в продранной кофтенке, жалкий вскрик отца, да желваки на скулах Василька.
Почтительно пискнули часы на запястье у Арнольда-Мелкого. Бледный до синевы, он откинулся в кресло, дважды дрыгнул сияющим мокасином.
– Сядьте дитя мое, Анна Юрьевна, – тихо и вибрирующе обволок он жертву странным голосом ниоткуда, поскольку сомкнуты были его губы, а ресницы опущены.
– Я взвесил наши возможности и пытался подсчитать наши дивиденды, мадам Фельзер. Но даже с моей фантазией я затруднился в подсчете последнего. Вы понимаете за что речь?
Анка гулко сглотнула пересохшим горлом и дважды кивнула: карусельно кружилась голова.
– Прочертим пунктиром вашу карьеру, мадам. Для начала – город, музучилище. Отдельная комната в общежитии, в центре, сорок рэ стипендия, не считая скромных, но ре-гу-лярных подарков от филармонии.
В училище – жестокий режим. Нотная грамота, гаммы, арпеджио, вокализы и ни-ка-ких целомудренных, а тем более пошлых смычек на стороне.
За этим особо проследит Алексис. Алексис, ты ведь возьмешь на себя обуздание бунта плоти нашей чувственной птичницы?
Крупный склонил породистую голову и плотоядно плямкнул.
– Прелестно. Перейдем ко второму этапу. Диплом с отличием. Первое место на областном конкурсе, гастроли. Прикрепленный персональный инструментальный квартет «Красные опята». Солистка филармонии, персональный оклад в двести рэ. Лотерейный билет с выигрышем машины «Победа». Два десятка концертных платьев из парчи, панбархата и бухарского шелка…
– Сколько? – взвилась, взвыла Анка.
– Я ошибся. Три десятка, – меланхолично поправился Мелкий. – Идем дальше. Отдельная палата в психдиспансере для Юрия Борисовича с унитазом и патефоном. Место заведующей птицефермой для Надежды Ивановны Фельзер…
– Маманя, что ль? Прохорова она… – ахнула Анка.
– Для Надежды Ивановны Фельзер, – переждав, скрипуче продолжил Мелкий, – что касается усохших кавказских родственничков… ох-хо-хо. Ладно. Голодному отроку Василию можно сделать сельхозинститут. Пусть растит рожь и тыкву с брюквой. Кто-то обязан ведь сытно кормить нас с вами – интеллигентную вершину социальной пирамиды, не так ли, Анечка?
Анка завороженно кивнула головой: согласная она, чтобы ее кормили.
– Третий этап, он же звездный, он же фанфарный. Звание народной артистки Се-се-се-ера. Персональный ЗИМ с персональным шофером. Афиши с портретами метр на полтора.
Корифей эстрады товарищ Утесов всенародно целует блестящий талант в лоб.
Товарищи Изабелла Юрьева, Лещенко, Козловский, Русланова и Шульженко записываются в очередь, чтобы пригласить свою молодую эстрадную смену и ее бешеный темперамент к себе на квартиру, чтобы угостить ее черной паюсной икрой и дагестанским коньяком, чтобы получить от нее пластинку с дарственной надписью…
– Это вы все про меня? – втиснулась наконец в сверкающие россыпи Анна.
– Про вас, деточка, – утомленно вздохнув при закрытых глазах, подтвердил Мелкий.
– А вы добрая фея, которая надела штаны, да? – с обворожительным восторгом напела юная солистка. – Вы ездите по стране и всем деточкам так и раздаете из портфеля, так и вынимаете то ЗИЛ персональный, то поцелуйчик товарища Утесова.
Мелкий оттолкнулся от спинки стула, поднял мохнатые ресницы. В глазах Анки полыхала зловещая невинность.
Озаботился: «А те-те-те-те-е-е. Тут шерстку дыбит непростая штучка».
– Нет, не всем, – скорбно вздохнул Арнольд, – и даже не через одну. И не деточкам. Я раздаю каторжникам. Ты слышала про таких зэков в нашем ГУЛАГе: каторжник вокала?
– Нет, – помотала головой деточка.
– Жаль, золотко. Это надо знать. Каторжник вокала – это избранные нами, которые отреклись. Один – от свободы, второй – от личной жизни. Третий – от всего вышеперечисленного и, особенно, от этого.
Арнольд бешено лягнулся и заорал дурным рассейским голосом:
– Знамо дело умарилась, умари-и-ила-а-ася-я-яа-а-а!
В его чудовищно расхлебяченой красной глотке мелко и ехидно вибрировал язычок.
– Это не ваш хомут, дитя. Вы меня поняли? Конный завод имени товарища Буденного один. Но в нем выводят и ломовиков и породистых скакунов. Первые тянут за собой в коммунизм по грязи телегу с мешками и кирпичами, и хвала им за это, как говорится, вечная им… благодарность.
А вторые несут на себе легкого и умного наездника. Их предназначение – слушать его и скакать! Далеко! Раздувать ноздри и рвать финишные ленточки. Деточка, послушайтесь меня: вы из последних, которые приходят к финишу первыми, если… если усвоите один закон. Вы его бездарно усвоили.
– Растолкуйте! – гневно потребовала Анка-отличница.
– С наслаждением.
Он действительно испытывал его, избирая верную тактику – тот самый бульон, в котором лучше всего выращивались бациллы его результатов.