После чего тотчас отправил главпотребсоюзовец к шустрому племяшу автомобиль «Победу» с двумя особо приближенными для организации свадьбы.
Кончилась улица, и распахнулся простор озелененной спортплощадки перед библиотекой.
Одергивая черкесски, отряхиваясь от легкой уличной пыльцы, шли трое к манящей тени, к ждущей их «Победе». Переговаривались они гортанно-горловым клекотом, итожа зазыв на свадьбу. Намечались доставальные ходы съестного и спиртного, коим надлежало завалить свадебные столы в этой нищей деревне, носящей почему-то достойное название «Чечен-аул».
Бордовым румянцем пылало лицо Тушхана-оглы, купавшегося в хабаре предстоящего пира, когда, отерев батистовым платком пот и обративши коршунячий взор в покоренные Чечен-аульские дали; вдруг застопорился он с маху, будто ткнувшись в стену. Тускнел кирпичный раскрас на лице, матово-молочные яблоки впечатывались в него под цвет слюдяных белков, лезших из орбит.
– Ну, здорово, жених, – сказал Пономарев со скамейки.
– Канешно издрас-с-сти, Иван Алексеич, – стал шаркать клешнястыми руками Тушхан по бокам: разом взмокли ладони. Вот она, рукой подать, была самая желанная теперь на свете дядина «Победа». Однако восседал каменным идолом на пути Пономарь – не обойти, не объехать.
– Не узнал, что ль? – удивился Иван. – Какой я тебе Алексеич? Ванька я, тракторист. Вспомнил?
– Пачему не узнал… я тоже гаварю: Ваньк-ксеич…
Ошарашенно пялились приближенные на Тушхана-оглы: объект особой опеки и особой значимости не Оглы он стал, и не мастер спорта, а неведомый тушканчик мелко-степного калибра.
– Ну, подходи, приглядеться к тебе надо, – позвал Пономарь.
– Ей-бох, виремени сапсем нет, сувадьба нада гатовит, – изнемог и взмок Тушхан: ни в Карамахах, ни в Махачкале – в русском Чечен-ауле влип он и увязнул.
– Говорят, замуж выходишь? Фату купил, что ли?
– Баба замуж виходит. Я джинюсь. На Ирэна, – со смирением возразил Тушхан-оглы.
– Мужчина, значит. А то я думаю, кто это такой парной да розовый глазки закатывает. Ну, раз мужчина – топай сюда. Потягайся с Ванькой напоследок. Ты ж любил это дело.
И вязко, медленно потянул Пономарь вверх лапу, обросшую белесой шерстью. На конце ее растопырились и согнулись стальными крючьями пальцы.
Замороженно, неотрывно глядел на них Тушхан. Повернулся, зыркнул вдоль улицы. Неведомым сквозняком оповестило село о прибытии Ивана. Теперь споро заполнялась улица людским прибоем.
Опорожнялись дворы. Лепились малые человечьи группки в густеющую массу, которая понемногу накатывала в конец улицы, к площади, где и стоял теперь Тушхан, намертво зажатый меж рукой Пономаря и людским, вязко-гипнотическим вниманием.
– Нету виремени сапсем… ехат нада, чесн слоф… – еще раз слабо дернулся Тушхан из тисков своего фатума.
Стало кое-что доходить да спаренной его компании в черкесках с газырями. Что-то серьезное набухало в воздухе, коего уже не обогнуть, пока не ляжет, придавленная к столу, вон та вздыбленная русская рука.
Об этом и загортанили они по-своему шестерке-племяшу тузового дяди: по-азербайджански, вполголоса, зло пеняя на не мужской, не кавказский его настрой перед каким-то Ванькой.
Ударил «фатой» Пономарь. Жалили свои. Стал размораживаться Тушхан, полнясь обреченной злобой загнанного в угол. Что и подметил Иван, прострельно и зычно подзывая ближе толпу зевак:
– Во! Дозрел наш мастер «хурда-мурда». Щас Ваньку ломать будет.
Между тем еще ближе продвинулась толпа к Чечен-аульскому амфитеатру.
Шел Тушхан к Пономареву, наваливаясь на тугое, пекущее грудь пространство, что сжималось между ними. Добрался до скамейки. Согнулся через нее, поставил локоть на стол.
– Вот те на, – обмерил Иван взглядом тушханово скрюченное тулово, – а зад-то чего отклячил? Народ позади. Не дай бог народ с натуги сдуешь. Нехорошо-о-о-о выйдет. Садись, как положено.
Скрипнул зубами Тушхан-оглы. Перекинул одну ногу через скамейку, вторую. Стал умащиваться кочетом на насесте, уминая мясистые ляжки в тесноту меж столом и сиденьем.
А когда умостился и поднял глаза на Пономарева, то прочел в медвежьей пещерности его зрачков, что плохим будет этот предсвадебный день. Может, самым плохим в его жизни. И выход был один: зубы искрошить, жилы все порвать, а не дать себя сломить.
Выскребая из закоулков души всю, до крохи, волю, уминая в своей мокрой ладони пономаревскую, сказал Тушхан дядиному гонцу рядом с персональным дядиным шофером;
– Падаш каманду… рукой махни.
– Не пойдет, – ухмыльнулся Пономарь, – поди, пойми вашу хазарскую махалку, когда еще нельзя, а когда можно. Свистом, Оглы, стартуйте, свистом. Свистеть вас, соловьев-разбойников, не отучили еще?
– Мы тебе свистнем, – сузился до антрацитовых глазных щелей хранитель Тушхана, – харашо свистнем.
Понял, наконец, по-крупному, до гибельного излома закручено здесь все.
– Ну, начнем, свистуны, – сказал Пономарь. И сразу взвелся в предстартовом заводе армейского рукопашного навыка, что сидел, оказывается, со времен флота, безвылазно в костях.
Каменным напрягом твердело все тело, и длился этот напряг до закипания крови.
Ею, а не ухом, и уловил Иван начальное дуновение от зарождавшегося свиста, когда тот только срывался с губ. Уловил и взорвался в зверино-ярой ломке вражеской склизкой руки, едва только включавшей защитный рефлекс сопротивления.
Спустя миг уже сделанным оказалось дело. Почти придавлена была – будто чугунной плитой – рука Тушхана: едва три пальца просунулись бы меж ней и столешницей.
Не дожимая до конца, с холодным любопытством наблюдал Иван трясучий, изнемогающий надрыв штангиста избежать касания доски.
– Рано начинал… давай ишчо… сначала, – захрипел Тушхан.
– Сто раз начинай, – полушепотом ответил Пономарь, – я тебя, гнида, хоть левой, хоть правой задавлю. Но не для того я здесь.
– Пачему «гинида»? Ичто такое?! – взвился за спиной остроухий хранитель племяша. – Ви зачем оскорблят Тушхан…
– Какой отравой ты напоил Ирэну? – наехал на вскрик Иван.
Дернулся в сумасшедшем усилии высвободиться Тушхан. Однако резануло болью в изломе придавленной руки, да будто капканом впилась в бедра тесная дыра меж столешницей и скамейкой, что и надо было Ивану с самого начала.
– Какой отрава? Ни какой ни поил! – фальцетным испугом прорвало штангиста.
– Брешешь, кобель!
Еще раз дернулся, пытаясь высвободиться из пономарев-ского захвата Тушхан, и опять напрасно.
– Долгушина-участкового всем селом на обыск к тебе снарядим. Он твое пойло отыщет. Ты его нюх знаешь. Говори.
– Какой пойло?! Коньяк дагестанский она сама пила! Сама миня ночью на сибя запустила!
– Накачал отравой, пес? Ее никто в селе даже выпившей не видел.
Истошной командой прорвало Тушхана – на своем племенном говоре. И тут же дожидавшаяся ее холуйская парочка, ринулась к Ивану, отцепляя в четыре руки одну пономаревскую от хазарской.
Сметающим махом отбросил двоих Пономарев. И ослабил в это время жим. Извернувшись, выдрал-таки правую руку Тушхан из захвата. С ревом вздыбился над столешницей, целя пальцами в пономаревское лицо:
– Гирязны русски свинья-я-а-а-а!
Захлебнулся, булькнул горлом, с хрипом всасывая воздух: неуловимым тычком метнул Иван кулак в тушхановский под-вздых. Сказал;
– А это за «русскую свинью».
С оглушительным треском влипла его ладонь в скулу и ухо Тушхана, отшвырнув кипчакскую голову в хрустком полуотрыве.
Обмякло, сползло и провисло со скамьи тело Тушхана. Тупо стукнул затылок об утрамбованный суглинок. Закатились глаза.
Позади нарастала суета. Рысьим броском выметнулся из-за скамьи Иван, развернулся. Несло к нему двоих, только что отброшенных. Родниковым блеском высверкнула в руке одного обнаженная сталь кинжала.
Дернул Пономарь на себя, с гвоздевым визгом отодрал от пеньков скамейку: две сбитых, пудово-чинаровых плахи, отполированных штанами. С утробным рыком вздел их, ощеренных гвоздями, над головой.