– Фамилия? – глядя мимо старика, тускло и буднично спросил Лютиков.
– На тот сивет… бес фамилия… ходят, – равнодушно, с отдышкой ответил старик.
– Не-е, козел вонючий, мы тебя на тот свет так просто не отпустим, – выхрипнул, скрипнул зубами старшина Рябов, – гляньте, товарищ полковник, каку коллекцию мы там надыбали. Это ж… они всё… вот эти лютовали!
У старшины осекся в мучительном спазме голос.
Он протянул пачку цветных фотографий. На них позировала по одному-по двое группа бандитов в разгаре пыточного апофеоза. На небритых ряхах маслилось удовольствие.
Финка, наполовину воткнутая в грудь, пальцы на рукоятке заляпаны красным.
Приспущены штаны на раздвинутых ногах, бурое месиво в промежности.
Взрезанный живот, сизый ком вспученных кишок.
Раскрытый в крике рот на безумном лице, студенистый комок глаза на щеке рядом с пустой глазницей.
Лютиков скособочил голову, отвел глаза, хватая ртом разреженный воздух. Надсадно бухало в грудь сердце.
– Ваша работа? – скорее утверждая, чем спрашивая, кивнул на снимки, обращаясь к старшему.
Тот молчал, смотрел вдаль, в развороченную панораму села, вязко двигая челюстью.
– Командир тебя, черножопая блядь, спрашивает?! – диким ревом прорвало Рябова. Короткопалой, бурой от крови и копоти ладонью хрястнул он по ненавистной физиономии, вмял пальцы в глазницу, в седую щетину, рванул туземную морду в развороте к Лютикову.
– Фамилия? – еще раз слросил полковник.
– Тушхан-оглы Абдурзаков его фамилия, – стек скрипучий голос с дворцового крыльца.
Будто током ударило «прочесную» команду. Горбилась меж каменно-резными столбами крыльца древняя старуха. Блекло-сивая прядь свисала из-под черного платка по сморщенной, перепаханной морщинами щеке.
– Кто ты? Бабка, что ль, Тушхана? – через паузу выцедил полковник.
– Жена, – с натугой продралась сквозь свою доисторическую суть дворцовая мату.
– Не проходишь ты ему в жены по годам, гражданка, -отрешенным прищуром соразмерил и определил Лютиков.
– Жена я ему, господин офицер, – повторила бабка.
– Русская? – угрюмое, недоверчивое изумление завладевало спецназовцем.
– Одной мы крови, одного замеса с вами, славянского.
– С той разницей, что не я людоедов нарожал.
– Нечего мне сказать на это, сынок.
– Видать, несладко-то в женах у этого жилось… в бабки ему годишься.
– Кому в полоне у хазарина сладко жилось.
Вздыбил шерсть на лице, что-то ненавистное рыкнул по-азербайджански старший бугай.
И еще раз хрястнул по ненавистной морде Рябов, сотрясаясь в нетерпении:
– Пока заглохни, гнида! Ты еще свое нам обскажешь… скоро уже.
– В полоне? – переждал полковник.- Хазарский полон, помнится, в века ушел.
– Не ушел он, сынок. И не уходил с тех пор. Тут он, в костях, в крови нашей. Только одним это дано видеть, а другие будто ослепли и оглохли.
– Неужто Ивана для тебя на Руси не нашлось? – горьким гневом опалило Лютикова. – Что, хоромы, золото, ковры сманили, на которых вампиров зачинала?
Вели они дикий, несуразный для всех разговор над грудой истерзанных трупов.
– На! Гляди! – швырнул полковник веером на крыльцо цветные снимки. – Вот они, выблядки твои, вурдалаки, вместе с чеченцами нашим мясом, нашей кровью чавкают!
– Догадывалась я, командир, – глухим, звериным рыданием вырвалось из старухи, – только что я могла… сорок лет в этой клетке безвылазно отсидела в качестве русской «биляди». Имя свое Ирэна и по большим праздникам не слыхала. «Дженщиной» была для ломовой работы. А насчет Ивана… был у меня Иван… Ванечка Пономарев, – изнемогала в горе старуха, – да не сложилась свадьба, не судьба с ним счастье разделить.
Дрогнул, оторопело всмотрелся в ископаемую фигуру Лютиков – не далее часа назад отдал ему по рации приказ о зачистке Кара-махов командир, генерал Пономарев Иван Алексеевич, годившийся старухе разве что в сыновья.
Однако стряхнул наваждение полковник: мало ли Пономаревых на Руси бабы на свет произвели.
– Значит, не будет им от тебя пощады, сынок, – немного погодя тускло спросила бандитская жена.
– А ты бы пощадила на моем месте? Мне их положено на допрос в штаб спровадить. Для начала. Ежели, конечно, до этого ничего с ними не стрясется.
Передернуло, скособочило старшину Рябова: стрясе-о-о-о-отся, еще как стрясется, командир.
– Не гоже у меня такое спрашивать, господин полковник, – сурово отозвалась старуха, – врать ответом не хочу. Как душа подсказывает – не должна. Поступай по совести, сынок.
– Нам не совесть команду дает сейчас, бабка, а закон военного времени, – врезался Рябов, – разрешите действовать, товарищ полковник? Они у меня разговорятся, ваххабитские пауки, все выложат.
Корежило в нетерпении старшину. Кровь замученных братьев-славян кипела в жилах.
Долго молчал Лютиков. Затем, наконец, не вставая, лишь чуть развернув корпус, повел автоматным дулом и нажал спуск. Долгой оглушающей очередью рвал он крест-накрест, сверху вниз, слева направо осевшие, затем рухнувшие тела. И поливал их, уже утративших мелкую судорогу, свинцом на земле до тех пор, пока не закончились пули в рожке.
Застыли изваяниями все, пережидая грохот.
– Это все, мать… что я мог для тебя сделать, – в два приема сказал Лютиков, вытер испарину на лбу.
Бесконечно медленно, с натугой согнула черный стан старуха, поклонилась Лютикову до земли. С той же натугой разогнулась. Исчезла за дубовой, кучеряво изрезанной арабскими завитушками дверью.
Остервенело плюнув, пнул ногой ближний труп и побрел прочь Рябов: глаза бы на Лютикова не смотрели.
В пустом, гулком доме ее вдруг неудержимо потянуло к чистоте. Она выкупалась, затем затеяла стирку.
Загрузила воду, порошок, белье в электронный премудрый ящик и села напротив прозрачного иллюминатора, за которым тихо заурчала работа.
Там бесшумно плескалась мыльная вода, лениво ворочались полотняные жгуты рубах, маек, трусов.
Неведомое происходило с ее головой. Стирались в ней четыре десятилетия хазарского плена. Истаивали гудящие застолья, где сновала она выдрессированной прислужницей. Опадали на дно забвения родовые муки. Растворялась в небытие бессильная мука ночей, доносившей из соседней спальни похотливый рык Тушхана, покрывавшего вторую, затем третью жену.
Растекалась бесконечная ломота в истерзанных работой руках, пропадала резь в иссохших бесслезных глазах – все смывалось.
Вместо этого под дивным сиянием бездонно-звездного купола, во всей необъятной и сумрачной красе, до боли осязаемо вздымался предгорный лес близ постриженного поля. Плясали на стволах розовые мазки костра под перезвоны кадрили. Тек через ноздри в самое сердце аромат перепелятины на вертелах.
Родственной негой обволакивали ее костлявое тело, грели и ластились соломенные перины, сооруженные Иваном…
– Ванечка… Ванюша… Ване-о-очек, – катала она блаженно-ароматное имя в беззубом рту, ласкаясь об него языком и нёбом.
И длилось это сумасшествие, это мучительное блаженство до тех пор, пока не щелкнула сухо и сердито, а затем отключилась машина пред нею.
Торопясь, не стирая с лица разнеженной дрожащей улыбки, она выудила из стерильного нутра стопку сухого, еще теплого белья и заковыляла во двор. Взгляд ее равнодушно скользнул по скрюченным недвижным фигурам мужа и сыновей, дырчато и густо истыканных кровянистыми норками.
Пошаркивая чувяками буйволиной кожи по асфальту, ускоряя шажки, она вырулила меж успокоившихся к железным, впаянным в асфальт трубам, между которыми низкой, приспущенной дугой подрагивал на ветру капроновый шнур.
Издалека, с окраины села, раскатисто донесся треск одиночных выстрелов, вспух истошный вопль: «Алла-а-а-а-ах акбар!»