— За ним! — крикнул Томпсон.
Настроение у нас сильно упало. Мы пробежали через траву туда, где носорог скрылся из виду, отыскали след и двинулись вдогонку, но по следу идти можно было только шагом, а зверь бежал. Стояла адская жара, и настроение у нас было неважное.
Мы отшагали так около тридцати километров. Носорог топал почти без передышки. Хорошо еще, что не взял курс на границу. Мы преследовали его со всей возможной скоростью, усталые, взмокшие, по горло сытые Руйей, жарой, охотой на носорогов вообще и на этого самца в частности. Единственное, что нас ободряло, — надежда, что он и впрямь может оказаться альбиносом. Хотя Томпсон сомневался в этом, а ведь он ближе всех нас подходил к зверю. Рабочие клялись, что это альбинос. Во второй половине дня мы дважды настигали его, и оба раза он обращался в бегство. Только приметит нас — и бежит; не сопит, не пыхтит, не сверкает злыми глазами, а бежит, прижав к голове здоровенные уши и загнув кверху хвост. Этот старый горемыка знал, что человек охотится за ним, знал, что всех остальных носорогов выловили, и был здорово напуган. В первый раз после полудня мы увидели его опять-таки с бугра, и мы растянулись ничком — «Ложись, ложись, ложись!» — и Томпсон стал подкрадываться к нему, но за восемьдесят метров носорог то ли услышал, то ли почуял его и бросился наутек. И второй раз тоже мы приметили его с гребня; видно, он задержался на дне лощины, чтобы подкрепиться, и это позволило нам сократить разрыв, но все равно нас разделяло больше полутора километров. Носорог бежал рысью вверх по противоположному склону, одиноко бежал в жарких лучах желтого солнца. Ни услышать, ни почуять нас он не мог, просто страх гнал его вперед и вперед, без определенной цели. Однако на этот раз он трусил к мозамбикской границе.
Мы здорово устали. Ориентируясь на скалы, венчающие гребень, за которым исчез носорог, мы скатились вниз по нашему склону, огибая деревья, петляя, прыгая через камни, продираясь сквозь высокую траву, задыхаясь и обливаясь потом, пересекли дно лощины, где он подкреплялся, и побежали вверх по другому склону к нашим ориентирам на гребне, бежали все медленнее, с колотящимся сердцем; как-никак с рассвета на ногах, и только таблетки глюкозы и глоток воды из брезентового мешка; все мы были в хорошей форме, но не так-то легко под конец нескончаемого долгого жаркого дня бежать вверх по длинному, раскаленному, неровному склону в жарких лучах немилосердного солнца курсом на мозамбикскую границу, преследуя осточертевшего тебе носорога в изрядно осточертевшей местности. Из последних сил взбежали мы вверх по склону, и с гребня нам открылся вид на позолоченные палящими лучами предвечернего солнца, теряющиеся в лиловой мгле Мозамбика, немилосердно знойные, сухие, бурые холмы и лощины Африки. Под нами извивалась меж камней знакомая тонкая струя Руйи, чтобы где-то далеко-далеко влиться в Замбези. И там же, внизу, в каких-нибудь трех километрах по прямой, проходила незримая граница, после которой Руйя становилась Луйей.
— Ищите след!
Мы смотрели во все глаза, задыхаясь, запарившись. Скорее всего, носорог сейчас спускается к Руйе, чтобы напиться, за весь день он ни разу не подходил к воде, и сейчас его, конечно, одолевает жажда. Носорог не видел нас, когда переваливал через гребень, и, наверно, направился кратчайшим путем к воде.
— Ищите!
Томпсон первым обнаружил след, хлопнул себя по бедру и двинулся вниз по склону. Носорог действительно бежал к реке, весь вопрос заключался в том, к какой — Руйе или Луйе? До темноты оставалось всего два часа. Носорог, надо думать, бежал, мы же могли преследовать его только шагом. Вся надежда на то, что он задержится у реки. Здесь простиралась его территория. Томпсон хлопнул себя по бедру, подзывая Грэма Холла. Тяжело дыша, взмокший, багроволицый, показал рукой: