Томпсон с досадой распахнул дверь.
— Повторим… Донса!
Рабочие налегли изо всех сил, торопливо переступая назад, и дверь с грохотом захлопнулась, и они натянули веревку, не давая двери открыться. Томпсон воткнул болт в ушки и повернулся к рабочим.
— Вот так! Почему сразу правильно не сделали, ждали, когда я накричу на вас? Дружней надо, ясно?
После репетиции мы сделали перерыв на завтрак. Солнце только-только выглянуло из-за горизонта. Я пошел обратно на свою площадку; она выглядела голой, тоскливой и неприглядной: палатки сняты, вещи разбросаны… Брайтспарк Тафурандика попытался навести какой-то порядок, поставив у костра складной стул и стол с моим завтраком. Я сел и принялся за еду, поглядывая кругом. Приятно было погреть у костра озябшие ноги, приятно сидеть на солнышке за столом, и теперь, когда настало время уезжать, мне взгрустнулось. Нам неплохо жилось на Руйе, мы поймали много чипимбири и каждый раз радовались своему успеху, и я с удовольствием возвращался ночью в лагерь, где меня ждал старый Брайтспарк Тафурандика.
— Ты рад, что мы уезжаем, Старая Непьющая Лошадь?
— Э, — ответил Брайтспарк Тафурандика, — мне очень грустно. Хотя мы поймали много чипимбири.
— Кто поймал?
— Мы поймали, — прошамкал Брайтспарк Тафурандика щербатым ртом. — Армейский кашевар — тоже солдат.
— Желудок в армии главный мотор? — спросил я Брайтспарка Тафурандику, самого нерадивого из экспедиционных поваров.
— Нкоси, — сказал Брайтспарк Тафурандика, — а сколько чипимбири поймали вы лично?
— Ладно, мы с тобой квиты. Скажи-ка, кто дал тебе имя Брайтспарк — Смышленый?
— Моя мать дала.
— Великое дело — материнская любовь, — заключил я.
После завтрака я вернулся к загону; солнце уже взошло. Я оказался первым, и носороги, фыркая, сопя и вздымая пыль, пошли в атаку на ограду в надежде достать меня рогом. Особенно бесновалась самка, которую мы назвали Барбарой. Я велел ей угомониться, в ответ она попятилась и снова долбанула жерди. Барбара никого не признавала. Я влез на ограду, чтобы обозреть носорогов сверху. Когда человек оказывался заведомо вне пределов досягаемости, носороги переставали пыжиться и принимались жевать ветки или находили себе еще какое-нибудь занятие, например — особенно Барбара — пытались достать рогом друг друга через щели между жердями. Иногда казалось даже, что им отчасти приятно общество человека; зная, что все равно до вас не добраться, они все-таки вроде бы огорчались, когда вы слезали с ограды и уходили.
По верхней поперечине я добрался до середины загона, откуда мог заглянуть во все четыре отсека; и каждый из зверей — особенно Барбара — воспользовался этим предлогом, чтобы с фырканьем броситься в мою сторону. Сорвутся с места и топают через стойло, чтобы, резко затормозив огромными копытами в облаке пыли, попытаться зацепить рогом мои ступни, хотя знают, что все равно меня не достать. Одного за другим я рассматривал стоящих внизу могучих серых зверей высотой в рост человека, с громадной головой, увенчанной грозным рогом, с поросячьими ушами. Они томились скукой и, раз уж меня нельзя изничтожить, готовы были терпеть мое присутствие — все-таки развлечение. Они вяло уставились на меня, надеясь, что я свалюсь с ограды или придумаю еще что-нибудь интересное в этом роде. Самец, прозванный нами Освалдом, принялся задумчиво жевать здоровенный, длиной и толщиной с ногу человека, куст молочая с длинными шипами. Приподняв голову и следя за мной, он мерно шевелил цепкими губами, и молочай торчал из его пасти этакой огромной сигаретой, и белый сок струйками стекал по подбородку. Носороги обожают молочай, готовы все отдать за изрядный кусок колючего лакомства; африканцы говорят, будто носорог от молочая пьянеет. Но Освалд жевал просто так, чтобы чем-то заняться. В соседнем отсеке стояла большая носорожиха — та самая, что убегала от нас вместе с белым носорогом, и томящийся скукой детеныш бродил вокруг нее, скуля и всячески докучая матери. Скользнув по мне безучастным взглядом, он продолжал, скуля, трусить по отсеку. Ему было около полутора лет, и рог его представлял собой черный тупой пенек в окружении шершавой, бугристой кожи. На ушах, где вырезали метки, запеклась кровь, смешанная с пылью; ранки еще не совсем заросли. Он метался по стойлу, ища себе занятие, решил хотя бы пососать мамашу, подошел к ее широким чреслам, опустился на колени и вяло ткнулся в соски головой, задрав кверху зад. Носорожиха продолжала стоять не двигаясь.
Барбара мрачно созерцала меня, надеясь, без особого оптимизма, на какой-нибудь случай. Каждый раз, как я поворачивал голову в ее сторону, она шла в атаку. Наклонив голову и роя копытами землю, с фырканьем вонзала рог в жерди, над которыми я стоял, так что вся ограда шаталась. Попятится, поглядит на меня с отвращением, посмотрит по сторонам — ничего, и уныло прижимает уши к голове; потом опять накачивается злостью для новой атаки на жерди. Пободав ограду и видя, что я не поддаюсь на провокации, она принялась фыркать на Освалда в соседнем стойле и дубасить рогом разделяющие их жерди. Освалд знай себе продолжал уписывать молочай. Барбара попятилась с грозным видом, поразмыслила, затем обратила свою ярость на жерди, отделяющие ее от носорожихи с детенышем. Те никак не реагировали. Наклонясь над пустым стойлом, я взял одну из зеленых веток, которые положили туда накануне в расчете на поимку белого носорога, и протянул Барбаре. Объятая свирепой радостью, она пошла в атаку на ветку и пырнула ее рогом. Я убрал ветку, и Барбара попятилась со злобой во взоре, ожидая, что я повторю маневр. Я бросил ветку на землю в ее отсек, и Барбара, опустив голову, сверкая налитыми кровью глазами, бросилась в атаку и изничтожила зеленые побеги. К этому времени Освалду надоел молочай, он выплюнул остатки и несколько раз боднул жерди, за которыми продолжалась расправа с веткой. Барбара возликовала, отвернулась от растерзанной ветки и с грохотом ринулась на Освалда. Некоторое время два тысячекилограммовых зверя отводили душу, молотя разделяющие их жерди. В облаках пыли они фыркали, топали, бодали жерди, яростно сверкая глазами Внезапно раздался глухой щелчок, и рог Барбары обломился у самого основания, осталась только круглая красная кровоточащая рана, а сам рог лежал в пыли у топочущих копыт. Но Барбара как ни в чем не бывало пырнула шершавые толстые жерди окровавленной мордой, добираясь до Освалда, попятилась, наклонила голову и снова пошла в атаку, и Освалд с грохотом дубасил жерди со своей стороны. Снова и снова Барбара бросалась в атаку, размазывая мордой кровь по перегородке. Оба зверя упивались таким времяпрепровождением, но я достал из пустого стойла еще одну ветку и с криком сделал выпад в сторону Барбары, чтобы она перестала колотить жерди раненой мордой. Я кричал и хлопал веткой по ограде, и Барбара повернулась в мою сторону и пошла в атаку на ветку, обратив на нее всю свою ярость. Освалд продолжал бодать стенку, и я дразнил Барбару веткой, чтобы отвлечь ее от Освалда, до которого она так упорно добиралась, и Барбара терзала ветку, окропляя листья своей кровью. Наконец Освалду надоела вся эта история, он отвернулся и понуро принялся жевать молочай. Барбара еще некоторое время терзала ветку, но пыл ее заметно убывал, а затем она и вовсе потеряла интерес к этому занятию. Рог лишен нервной ткани, но рана все-таки была чувствительной.