Мы расхохотались.
– Послушай, – сказал он, – есть вещи куда хуже, чем проблема с банками органов. Когда я был молод – в твоем возрасте, сынок – было почти невозможным осудить кого-либо за тяжкое преступление. Даже пожизненные заключения таковыми на деле не являлись. Психология и психиатрия тогда занимались лечением преступников и возвращением их обществу. Верховный Суд Соединенных Штатов едва не объявил смертные приговоры неконституционными.
– Звучит изумительно. И как же все это кончилось?
– Наступило настоящее царство террора. Убивали то и дело. А между тем техника трансплантации все улучшалась и улучшалась. В конце концов, штат Вермонт объявил банки органов официальным способом казни. Эту идею подхватили дьявольски быстро.
– Да, – я припомнил курс истории.
– Сейчас у нас нет даже тюрем. Банки органов всегда полупусты. Как только ООН голосует за введение смертной казни за то или иное преступление, люди в основном перестают его совершать. Естественно.
– И потому у нас смертью караются деторождение без лицензии, махинации с подоходным налогом, слишком частый проезд на красный свет. Люк, я видел, что делает с людьми голосование за все большее и большее число смертных приговоров. Они теряют уважение к жизни.
– Но обратный вариант был так же плох, Джил. Не забывай об этом.
– И вот поэтому теперь у нас есть смертная казнь за бедность.
– Закон о Замораживании? Я его не буду защищать. За тем исключением, что караются бедные и при этом мертвые.
– А это тяжкое преступление?
– Нет, но и не столь уж легкое. Если человек ожидает, что его возвратят к жизни, он должен быть готов оплатить медицинские расходы. Нет, погоди. Я знаю, что куча людей из нищенской группы поместила деньги в попечительские фонды. Эти фонды были сметены экономическими кризисами и неудачными вложениями. А за каким чертом, ты думаешь, банки берут проценты за ссуды? Им платят за риск. За риск невозвращения ссуды.
– Ты голосовал за Закон о Замораживании?
– Нет, разумеется, нет.
– Мне явно хочется набить кому-нибудь морду. Спасибо, что зашел, Люк.
– Нет проблем.
– Я постоянно думаю, что десять миллиардов избирателей в конце концов доберутся до меня. Что ты скалишься? Твоя-то печенка никому не понадобится.
Гарнер кудахтнул.
– Меня могут убить ради моего скелета. Только не для употребления, а для помещения в музей.
На этом мы расстались.
Новости грянули спустя пару дней. Несколько североамериканских больниц занимались, оказывается, оживлением мерзлявчиков.
Как им удалось сохранить это в тайне, осталось загадкой,. Выжившие мерзлявчики – числом двадцать два из тридцати пяти попыток – были живы в клиническом смысле уже месяцев десять, а в сознании находились, конечно, меньшее время.
В течение следующей недели это сделалось основной новостью. Мы с Тэффи наблюдали за интервью с мертвыми, с докторами, с членами Совета Безопасности. Эти действия были вполне законными. Но в борьбе со вторым Законопроектом о Замораживании они могли оказаться ошибкой.
Все оживленные мерзлявчики были душевнобольными. А иначе чего им стоило в свое время рисковать?
Часть смертных случаев была вызвана тем обстоятельством, что их душевное расстройство происходило от повреждения мозга. Выживших излечили – но только в биохимическом смысле. Ведь каждый из них был болен в течение достаточно долгого времени, чтобы доктора убедились в отсутствии всякой надежды. Теперь они оказались затерянными в чужой земле, их дома навсегда были потеряны в тумане времени. Оживление спасло их от уродливой, унизительной смерти от рук основной части рода человеческого – от судьбы, отдававшей каннибалами и вампирами. Параноики едва ли были удивлены. Зато прочие вели себя как параноики.
По ящику все они выглядели как кучка напуганных пациентов психушки.
Как-то вечером на большом экране в спальне Тэффи мы посмотрели целый ряд интервью. Беседы проводились плохо. Слишком часто повторялось “А что вы думаете о нынешних чудесах?”, в то время как несчастные только выползли из своих раковин, и это их вряд ли всерьез интересовало. Многие вообще не верили тому, что им говорили или показывали. Других в основном интересовали только космические исследования. Теперь это была область деятельности жителей Пояса, которую избиратели Земли, как правило, игнорировали. Очень многие интервью были на том же уровне, что и последнее, просмотренное нами: интервьюер долго объяснял женщине, что “ящик” – это не ящик, что слово относится только к эффекту трехмерности. Несчастная, к которой и так плохо относились, была вообще не очень-то сообразительна.
Тэффи сидела на кровати, поджав ноги, и расчесывала свои длинные черные волосы. Те сверкающими прядями струились по ее плечам.
– Она из ранних, – заметила она критически. – При замораживании могло возникнуть кислородное голодание мозга.
– Это тебе понятно. А обычный гражданин видит ее действия. Она явно не готова присоединиться к обществу.
– Черт возьми, Джил, она же живая. Неужели для каждого недостаточно этого чуда?
– Может быть. А может быть, среднему избирателю она больше нравилась в другом виде.
Тэффи с гневной силой расчесывала волосы.
– Они живые.
– А интересно, не оживили ли Левитикуса Хэйла?
– Леви… А! Нет. Во всяком случае, не в госпитале Святого Иоанна.
Тэффи работала там. Она бы знала.
– Я не видел его по ящику. Им следовало его оживить, – заметил я. – Его облик патриарха произвел бы большое впечатление. Он даже мог бы изобразить из себя мессию. ‘Привет вам, братие, я вернулся из мертвых, чтобы повести вас…’ Пока этого никто не пробовал.
– И к лучшему, – теперь она двигала гребнем чуть помедленнее. – Кстати, очень многие из них умерли именно в процессе размораживания или вслед за тем. От разрушения клеточных оболочек.
Спустя десять минут я встал и взялся за телефон.
– Это так важно? – изумленно спросила Тэффи.
– Может быть, и нет.
Я позвонил в Склеп Вечности в Нью-Джерси. Я знал, что буду теряться в догадках, пока не выясню.
Мистер Рестарик как раз был на ночном дежурстве. Он вроде бы обрадовался, увидев меня. Он вообще был рад видеть любого, с кем можно было поговорить. Его одежда по-прежнему представляла собой смешение древних стилей, но теперь это не выглядело таким уж анахронизмом. По ящику то и дело можно было видеть мерзлявчиков, одетых по подобию тогдашней моды.
Да, он меня помнил. Да, Левитикус Хэйл был по-прежнему на месте. В больницу забрали двух его подопечных и оба выжили, сообщил он мне с гордостью. Администрация хотела забрать и Хэйла: им понравилась его внешность, что было важно для рекламных целей, тем более, он происходил из позапрошлого века. Но они не смогли получить разрешения от ближайшего родственника.
Тэффи увидела, как я уставился в пустой экран телефона.
– Что-то не так?
– Чемберсовский мальчишка. Помнишь Холдена Чемберса, мерзлявчикового наследника? Он мне солгал. Он отказал больнице в разрешении оживить Левитикуса Хэйла. Еще год назад.
– Смотри-ка, – она поразмыслила над этим и заключила с типичной для нее снисходительностью: – Какая куча денег всего лишь за отказ подписать бумажку.
По ящику начали показывать старое кино, римейк шекспировской пьесы. Мы переключили его на пейзаж и пошли спать.
Я пятился, пятился… Составленный из кусочков призрак надвигался. У него была чья-то рука, чей-то глаз и грудная клетка Лорена, в которой помещалось чье-то сердце и чье-то легкое и чье-то другое легкое, и я все это ощущал внутри него. Это было ужасно. Я потянулся глубже. Чье-то сердце затрепетало как рыба у меня в руке.