Ладонь Доминика проскользнула меж ее сомкнутых бедер и начала медленно обследовать интимную плоть, отчего слезы стыдливого наслаждения наполнили глаза, но Женевьева скрыла их, опустив ресницы. Доминик снова захватил ее губы своими, а рука продолжала ласково, но неумолимо двигаться к трепещущему зениту желания. Вдруг он почти с дьявольской расчетливостью убрал руку на несколько долгих секунд, и Женевьева вся воспламенилась терзающим, адским огнем отчаянного желания и мучительной жаждой его утоления.
Она медленно подняла длинные влажные ресницы, и ее полные страсти глаза встретились с устремленным на нее взглядом. Его глаза бирюзовым огнем страстно горели на напряженном лице от едва сдерживаемого вожделения. Младшая Латур поняла, что больше не увидит в глазах капера унизительной насмешки. Оборонительные укрепления Делакруа рухнули: его желание было столь же сильным, открытым и осознанным, как и ее.
Женевьева дрожала, чувственный огонь медленно охватывал ее, пока Доминик лихорадочно стаскивал с себя одежду. Затем он раздвинул ее бедра и повлажневшую нежную плоть. На миг почувствовав сопротивление, он нежно коснулся языком уголка ее рта и прошептал ласковые, успокаивающие слова.
Резкая разрывающая боль обожгла Женевьеву. Ее невольно вырвавшийся крик Доминик погасил поцелуем, и боль отступила. Очень нежно Доминик целовал ее глаза, кончик носа, чувствительные уголки губ. Ласкал грудь и соски, которые становились податливыми под его легким прикосновением, и напряжение начало покидать ее. Продолжая гладить ее трепещущее тело, он входил в нее глубже, глубже, и, когда достиг, казалось, самого донышка этой маленькой бездны, Женевьева испытала невыразимое наслаждение.
Двигаясь внутри ее плавно и равномерно, Доминик все время наблюдал за ней, прислушиваясь к тому, что происходит в ее теле, в своем собственном, и, когда почувствовал, что она готова, ускорил ритм. Женевьева, обхватив его стальные плечи, отдалась ему целиком, и оба они, как в омут, бросились в водоворот страсти.
Женевьева лежала неподвижно, прислушиваясь к тихому тиканью часов и прижимаясь к дремлющему Доминику. Удивительный покой, какого она никогда прежде не испытывала, растекался по ее телу. Так вот, значит, что это такое, что приводит в оцепенение и отвращает Элен, о чем шепчутся на террасе матроны, что так пугает Элизу, хоть она и любит величественно рассуждать о супружеском долге. Вот это восхитительное событие — долг? Ее тихий радостный смех наполнил комнату и заставил Доминика очнуться от собственных раздумий.
— Что тебя так позабавило. Тигриные Глазки? — Приподнявшись на одном локте и склонившись над ней, Делакруа изучающе вглядывался в ее лицо.
— Я, кажется, пропала.
— Напротив, — растягивая слова, возразил он и накрутил себе на палец ее золотистый локон. — Ты, по-моему, стала гораздо лучше. Девственность — утомительное бремя для страстной женщины.
— А я — страстная женщина? — спросила она без всякого удивления и кокетства. Доминик рассмеялся:
— О да, Женевьева. Без сомнения. — С неожиданной энергией он встал с постели и распахнул дверь:
— Сайлас, принеси вина и ужин на двоих.
Женевьева смотрела, как он в своей великолепной, лишенной ханжеской стыдливости наготе подошел к столу и налил в бокал бренди. Мужчины и впрямь очень красивы, решила она. Для художника мужское тело должно быть не менее привлекательным, чем женское. Хотя в обоих случаях это, разумеется, зависит от конкретного натурщика. Тот, кто возвращался сейчас к кровати, был бы непревзойденным натурщиком: тонкая талия, стройные узкие бедра и длинные мускулистые ноги, слегка покрытые вьющимися волосами.
Доминик перехватил ее откровенно оценивающий взгляд, и улыбка тронула его губы, затеплилась в глазах.
— Страстная-то ты, может быть, и страстная, фея, но, полагаю, тебе лучше прикрыться, пока сюда не вошел Сайлас. Его-то все это ничуть не волнует, но если ты более или менее соответствуешь моему представлению о маленькой Женевьеве, то тебе будет небезразлично.
Намек не понять было невозможно: разумеется, Доминик считал, что в ней менее — невинности и более — развратности. Женевьева вскочила с постели, схватила покрывало и укуталась в него. В ее ситуации возражать против правды было неуместно: она появилась в этой комнате невинной девочкой, а сейчас ведет себя как самая бесстыдная распутница. Женевьева не думала, что Доминик, сказав это, хотел обидеть или унизить ее; это было просто констатацией факта. Похоже, придется пересмотреть собственное представление о себе. Забавно, но подобная мысль вовсе не показалась ей ни шокирующей, ни настораживающей — лишь волнующей.
Громко постучав в дверь, вошел Сайлас, неся поднос с холодным мясом, сыром, пирожными, графином вина и двумя бокалами. Конечно, он не мог не заметить Женевьеву, покоящуюся на подушках, и ее одежду, разбросанную по полу, но его невидящий взгляд был устремлен прямо перед собой. Оставив поднос на столе и подойдя к двери, он, однако, сказал:
— Можно два слова, месье?
Доминик, в этот момент надевавший панталоны, нахмурился.
— Ну, давай. — Закрепив кушак, он прошел к столу, налил вина в один бокал и бренди себе — в другой.
— Анжелика… — Сайлас прокашлялся. — Она желает знать, когда освободится комната.
— Можешь передать, что я не знаю, — резко бросил Доминик. — Пусть переночует в другой.
— Кто такая Анжелика? — спросила Женевьева, принимая бокал рубинового вина.
Лицо Делакруа стало непроницаемым, словно на него упало забрало.
— Тебя это не касается. Пей свое вино.
— Но это ее дом? — продолжала настаивать Женевьева, явно не обращая внимания на предупреждение. — Во всяком случае, не думаю, что это может быть твоей спальней.
Доминик вздохнул и постарался проглотить грубое замечание, готовое было сорваться с губ.
— Дом принадлежит мне, это моя спальня. Но я здесь не живу.
— Конечно, здесь живет Анжелика. — Женевьева" сделала глоток и снова оглядела комнату. — Она скорее всего квартеронка на содержании?
— Совершенно верно. — Доминик снова вздохнул. — Я не желаю далее участвовать в этом допросе. Анжелика не имеет к тебе никакого отношения, так же как и ты к ней. Это ясно?
Женевьева пожала плечами. Предмет едва ли стоил спора, и ничего удивительного в том, что Доминик Делакруа содержал любовницу-квартеронку, тоже не было, во всяком случае, это куда менее удивительно, чем то, что Женевьева Латур сидела в постели этой квартеронки. Вся разница между ними состояла в том, что одна продавала то, что другая дарила.
— Когда ты собираешься послать ультиматум папа? — спросила Женевьева, переключая допрос на предмет не менее интересный, не забыв при этом взять сырную тарталетку с блюда, которое Доминик поставил ей на кровать.
— Когда я сделаю что? — вопрос прозвучал, как щелчок хлыста, и Женевьева с замиранием сердца осознала, что невольно предала Николаса.
Она не собиралась открывать, что знает все детали плана Доминика, только хотела дать понять, что догадалась о них в общих чертах и готова помочь Доминику, чтобы у него отпала нужда использовать ее сестру. Но события этого вечера притупили бдительность Женевьевы. Капер оставался очень опасным человеком, хотя и подарил ей восхитительную ночь.
— Вижу, мне придется объяснить Николасу, что следует держать язык за зубами, по крайней мере когда речь идет о моих делах, — задумчиво произнес Доминик.
— Пожалуйста… — робко пробормотала Женевьева. — Николас не виноват. Это я заставила кузена все рассказать. Разлетающиеся брови Делакруа недоверчиво приподнялись: