— Забери эти тряпки, они ей больше не понадобятся, — приказал Доминик так, словно речь шла о каких-то пустяках.
— Да, месье, — привычно ответил Сайлас, собрал жалкую кучку тряпья, валявшегося на полу, и вышел.
В каюте стояла напряженная тишина. Женевьева по-прежнему сидела, скорчившись на постели, не в силах заставить себя повернуться и посмотреть на виновника своего позора и не в состоянии решить, что делать дальше. К счастью, это было решено за нее.
— Вода — для тебя, мыло тоже, — с издевкой в голосе произнес Доминик. — И будь добра, отскреби каждый дюйм своего тела. Не забудь также о волосах.
В углу, в безопасном отдалении от ковра, стояла деревянная лохань, из которой поднимался пар. Рядом лежал кусок щелочного мыла. Таким ей никогда не приходилось пользоваться, хотя запах был знаком — он всегда витал в бараках для рабов, и на Ройял-стрит, и в Трианоне.
Доминик наблюдал, как она осторожно садится в лохань и с невольным отвращением берет едкое мыло.
— Когда имеешь дело со смолой, приходится потом долго ее оттирать, — продолжал он насмехаться. — Вот тебе еще один урок, который ты, быть может, вспомнишь, когда в следующий раз решишь опуститься в низшие слои общества. — Подойдя к шкафу, стоявшему за переборкой, он повернул в замке ключ, положил его в карман и направился к двери.
Собрав остатки храбрости, Женевьева нерешительно спросила:
— А что мне потом надеть?
Уже взявшись за ручку двери, Доминик обернулся, окинул Женевьеву долгим ленивым взглядом и спокойно ответил:
— Ничего. Ты будешь ходить голой. Я, правда, не думаю, что после всего случившегося тебе захочется покинуть каюту, но все же это единственное имеющееся в моем распоряжении средство удержать тебя здесь наверняка. — Он сделал паузу, забавляясь произведенным впечатлением: Женевьева онемела. — Это также сэкономит время, когда у меня возникнет нужда в тебе, не так ли? — С этими словами Доминик вышел, а у нее в ушах еще долго звенело эхо его хриплого смеха.
Намыливаясь отвратительным мылом, Женевьева в одиночестве дала волю слезам, ее хрупкое тело сотрясали рыдания. Она всегда знала, что опасно идти наперекор пирату, но представить себе не могла, как он способен унизить и оскорбить и с каким удовольствием пускает в ход это свое умение. Доминик вел себя с ней жестоко, но даже в проявлении такой жестокости, он не был чужим человеком. Это все равно был тот самый Доминик Делакруа, которого она знала, — и нужно было быть полной идиоткой, чтобы выбрать себе наставником в любви такого дьявола.
Она вылезла из лохани и вытерлась. От грубого мыла кожа покраснела, запах дезинфекции щекотал ноздри. Полотенце, которое принес Сайлас, было слишком маленьким, чтобы сделать из него хоть какое-то подобие туники. Осмотр шкафа за переборкой тоже ничего не дал. Одна дверца оказалась запертой, и Женевьева предположила, что именно за ней хранится одежда Доминика. Оставалась только простыня, но в конце концов ей показалось, что проще забраться под одеяло.
В каюте было уже темно, когда дверь без стука отворилась и Сайлас внес поднос, уставленный блюдами, от которых шел аппетитный запах. Он зажег масляную лампу, отчего каюта наполнилась теплым янтарным светом. Женевьева зажмурилась и еще сильнее сжалась в комочек, словно так могла стать невидимой. Впрочем, матрос не обращал ни малейшего внимания на холмик под одеялом. Он накрывал стол на двоих — скатерть и салфетки девственной белизны, тяжелые серебряные приборы, мерцающие в свете лампы, хрустальные бокалы, вспыхивающие яркими лучиками, когда свет преломлялся в их затейливом гранении. Окончив работу и убедившись, что все в порядке, Сайлас подхватил лохань с грязной водой и вышел.
Женевьева села. Глаза у нее покраснели и опухли от слез, а отечный от едкого мыла нос едва различал запахи яств на столе.. О еде она и думать не могла, хотя ничего не ела с самого утра. Там, на нижней палубе, кормили плотно, но еда была грубой, нежному креольскому существу поначалу было трудно к ней приспособиться, однако процесс привыкания шел ускоренным темпом ввиду зверского голода, который вызывали морской воздух и тяжелая работа. Теперь же, хотя пища, приготовленная для хозяина корабля, была, несомненно, более изысканной, кусок не лез ей в горло. Женевьева снова легла и натянула одеяло до самого носа.
Войдя в каюту, Доминик бросил беглый взгляд на кровать и прошел к столу. Налил вина в два бокала, сел и, отломив кусок горячей булочки, принялся за острый соус.
— Иди поужинай, — сказал он и, не получив ответа, повторил приглашение, по уже таким тоном, что Женевьева оказалась на ногах прежде, чем успела что-либо сообразить.
— Я не голодна, — объяснила она, скрещивая руки на груди, словно так можно было хоть как-то прикрыть наготу.
— Сядь. — И Доминик выудил из блюда огромную морскую креветку.
Женевьева повиновалась, села, но и только. Есть капер не мог заставить ее силой в отличие от многого другого. Однако оказалось, что его вполне устраивает присутствие женщины за столом как таковое. Она отпила немного вина и почувствовала себя лучше, после чего просто сидела напротив, пока Доминик не закончил ужин и не закурил сигару. Посчитав это знаком того, что трапеза окончена, Женевьева встала и пошла обратно к кровати.
— Тебе придется усовершенствовать свое искусство ублажать меня, — заметил Доминик, поворачиваясь к ней вместе со стулом. — Я люблю немного поболтать за столом. Ничего страшного, если твои умственные способности не на уровне. В крайнем случае это может быть легкая беседа о пустяках.
— Иди ты к черту! — прошептала Женевьева, накрыв голову одеялом.
Что ни говори, а здесь была ее территория. К своему удивлению, Женевьева обнаружила, что начинает приходить в себя от сокрушительных ударов по самолюбию. «Этот мерзавец ничего не получит от меня по доброй воле, только по принуждению, — со злостью подумала она. — А такое удовольствие ему скоро наскучит».
Некоторое время Доминик курил молча, потом выбросил окурок в иллюминатор и подошел к кровати.
— Ну что ж, коли ты не желаешь услаждать мой слух речами, посмотрим, что ты можешь предложить взамен. — И откинул одеяло.
Женевьева инстинктивно сжалась, как ежик. И хоть защитные иголки существовали только в ее воображении, Доминик почти физически ощутил их.
— Перевернись, — тихо сказал он и, поскольку Женевьева повиновалась не достаточно быстро, взяв за плечи, сам перевернул ее на спину.
Женевьева прикрыла глаза тыльной стороной ладони, но, кроме этого, не сделала ничего, чтобы укрыться от его изучающего взгляда — равнодушно лежала так, как капер ее положил. Несмотря на холодный гнев, который сковал его, словно черепаший панцирь, Доминик ощутил горячее желание. Склонившись над кроватью, он легко, словно перышком, провел пальцем по нежной округлости ее груди и прикоснулся к нежному розовому соску, пытаясь пробудить в нем жизнь. Худенькое тело содрогнулось, и Доминик отдернул палец, словно его обожгло. Непроизвольная» реакция на его прикосновение оказалась просто дрожью отвращения! Не сказав больше ни слова, Делакруа укрыл се одеялом и вышел.
Эту ночь капер провел на палубе. А Женевьева, нежась в почти забытом комфорте мягкого перьевого матраса и чистых душистых простыней и в конце концов перестав задавать себе вопрос, почему Доминик не стал добиваться от нее того, чего так очевидно хотел, заснула, несмотря на все превратности дня, крепким сном.
Проснулась Женевьева оттого, что Сайлас внес в каюту кувшин с горячей водой-. Как и прежде, он вел себя так, словно холмика под одеялом просто не существовало. Через несколько минут он вернулся с подносом, на котором были кофе, горячее молоко и тарелка с булочками. Он расставлял все это на столе, когда вошел Доминик:
— Доброе утро!
Сайлас бодро ответил, но с кровати не донеслось ни звука. Доминик показал головой на дверь, и слуга, кивнув, тут же удалился.
— Доброе утро, Женевьева, — обратился к одеялу Доминик. — Иди позавтракай.