Язык у нее теперь развязался, и Женевьева дала волю гневу, который скопился за время вынужденного заточения в придуманном ею нереальном мире. Доминик, мрачно слушая ее, отвязал штурвал, взглянул на паруса и быстро скорректировал курс.
— Ты бы сняла с себя полотенце, — извиняющимся тоном прервал он безудержный поток ее речи. — Оно влажное и не дает солнцу тебя согреть.
Женевьева даже забыла об очередной колкости, но совет был разумным, поэтому она сбросила мокрое полотенце, — села на пол и, откинув назад голову, непроизвольно издала облегченный вздох. Она и забыла, как чудесен морской воздух, как дивно он пахнет — солнцем, свежестью, солью, рыбой… Но она тут же вернулась к реальности:
— Так на чем я остановилась?
— Кажется, ты пыталась найти синоним слову «ублюдок», — безмятежно напомнил Доминик. — Оно уже несколько приелось.
— Тем не менее оно тебе очень подходит.
— Не думаю, чтобы моя мать согласилась с тобой, — весело возразил Делакруа, доставая сигару из нагрудного кармана. — Но я не буду спорить. Несмотря на ограниченный набор твоих ругательств и проклятий, смысл совершенно ясен. — Он выпустил дым душистыми сизыми колечками.
Пар, похоже, Женевьева выпустила и сидела смирно, сосредоточив взгляд на его длинных изящных пальцах, сжимавших штурвал, и мощных предплечьях, покрытых светлыми курчавыми волосками.
— А где команда? — вдруг спросила она, чувствуя, что ; тело ее невольно откликается на те мысли, которые пробудил вид его сильных рук.
Доминик посмотрел на нее, хитро прищурившись, и прищелкнул языком. Обнаженная, она вела себя так же естественно, как если бы полностью была одета, но тут вдруг что-то заставило ее ощутить свою наготу, и Женевьева смутилась.
— Внизу, — сообщил Доминик. — Они будут там до тех пор, пока я их не позову. Однако, — добавил он, глядя поверх кормы, — ветер свежеет, и через минуту придется убирать паруса, так что, быть может, ты спустишься в каюту? Я скоро присоединюсь к тебе, и мы позавтракаем.
— Почему ты так со мной поступил? — мягко спросила она, вставая и оборачивая полотенце вокруг себя.
— Ты знаешь мой буйный нрав, а у тебя — дьявольская способность провоцировать меня. Но без причины я не зверею, Женевьева. — Отвернувшись от штурвала Доминик в упор посмотрел на нее. — Твое присутствие на корабле для всех чревато чертовски неприятными осложнениями. Ты опять поступила как тебе захотелось, забыв, что твои действия и их последствия происходят не в вакууме.
— Но я сама несу за себя ответственность, — капризно насупившись, возразила Женевьева. — Не понимаю, какие трудности для тебя создает мое присутствие. Ты делай то, что должен делать, словно меня тут и нет. Впрочем, обычно ты так и поступаешь, не так ли? Каждый обязан использовать свой шанс и сам отвечать за себя.
Она чистосердечно верила в то, что говорила. В ее золотистых глазах были искренность и убежденность. Доминик бессильно вздохнул: трудно было отрицать справедливость ее утверждения. Если бы речь шла о ком-то другом, ему бы и в голову не пришло возражать. Разумеется, если бы нашлась на свете еще одна женщина, которая столь неистово и бескомпромиссно вторглась бы в его жизнь, капер действительно не чувствовал бы ни грана ответственности за нее. Но эта фея не такая, как другие… Решив оставить это последнее соображение при себе, он обратился к другому, в котором был уверен.
— Случается, что присутствие на корабле женщины или постороннего человека влечет далеко идущие последствия для всех остальных. Каждый член команды знает, что в течение трех дней ты делила с ним место на корабле и наблюдала интимные подробности жизни нижних палуб. Они никогда не смогут забыть и едва ли простят это. Остальные суда… — Он обвел рукой стаю парусов, окружавших «Танцовщицу». — Их капитаны непременно захотят узнать, почему они не были заранее поставлены в известность о присутствии дочери Виктора Латура. И им вовсе не понравится, что девчонке удалось тайком прошмыгнуть на борт и в течение трех дней прятаться у меня на корабле. Они начнут сомневаться в своем командующем, в его способности принимать целесообразные для всех них решения, если у него на корабле женщина, да еще так шумно отстаивающая свои права.
Женевьева слушала молча, ей было стыдно. Ну почему она не подумала об этом, прежде чем игнорировать все и вся?
— Я постараюсь не быть в тягость, — еле слышно прошептала она.
— А я успокоюсь, только если ты пообещаешь мне думать, прежде чем совершать очередной кульбит. В той ситуации, которая сложилась, уже ничего не изменить. Остается только постараться, чтобы она принесла минимум вреда. И я бы хотел спокойно спать ночью, в противном случае одному Богу известно, какая участь ждет тебя! Но что она не будет приятной, это уж точно!. — Женевьева беспомощно молчала, и он тихо добавил:
— Пора тебе повзрослеть, фея.
Ее ответ удивил Делакруа. — Нам обоим пора повзрослеть, — Женевьева посмотрела ему прямо в глаза, и в ее золотистом взгляде мелькнула озорная искорка. — Мне кажется, месье, что мы оба страдаем одним и тем же недугом. Разве пиратом не руководят эмоциональные порывы и страсть к приключениям? Разве не так же боится он попасть в капкан светских условностей? Разве тебе не доставляет безграничное наслаждение эпатирование респектабельного общества? По-моему, следует признать, что подобные качества свидетельствуют о незрелости характера. Почему же ты считаешь из ряда вон выходящим, что я испытываю то же, что и капер Делакруа?
Доминик задумался, и покаянная улыбка тронула его резко очерченные губы:
— Между нами есть существенное различие. Я никогда ничего не предпринимаю, прежде чем не взвешу все возможные последствия. И главное — я не вовлекаю в свои приключения тех, кто того не желает или не понимает смысла происходящего.
— Я постараюсь научиться этому у тебя, — пообещала Женевьева, но, несмотря на серьезный и покорный тон, ее выдавали лукавые искорки в глазах. — Ты многому меня научил, и я очень хочу учиться дальше.
— Иди вниз, — сказал Доминик, поворачиваясь к штурвалу, но она успела заметить удивленное любопытство в его взгляде.
В каюте Женевьева застала Сайласа, снимающего постельное белье и встретившего ее вместо приветствия вопросом, уж не собирается ли она снова лечь в постель.
— Нет, — ответила девушка, поднимая с пола рубашку, которую дал ей накануне Доминик. — Как думаете, Сайлас, можете вы принести мне мою одежду?
— Только если месье прикажет, — твердо ответил тот, связывая в узел простыни.
— Ну разумеется, — ни к кому не обращаясь, пробормотала Женевьева, закрывая за ним дверь. — И что это мне взбрело спрашивать? Ладно, сойдет и это.
Сняв с себя полотенце, она накинула рубашку из тонкого льна и начала застегивать пуговицы, когда услышала стук в дверь. От испуга вопрос ее прозвучал тоненьким писком, на который последовал невозмутимый ответ:
— Это Сайлас.
— Входите, — разрешила Женевьева и, когда слуга внес поднос, добавила:
— Простите, но вы обычно не стучите.
— Это зависит от обстоятельств, — пояснил Сайлас сдержанно и поставил поднос. — Вот хлеб и теплое молоко. Вы не ели больше двух дней, поэтому лучше начинать понемногу. — Он поднял крышку серебряной вазочки и положил ложку клубничного варенья в серебряную пиалу, куда уже было налито молоко. Из пиалы поднимался душистый пар.
"Детская еда», — подумала Женевьева, усмехнувшись. Она была несколько обескуражена тем, что этот дородный матрос сам приготовил ей напиток из горячего молока с клубничным вареньем, объявив, как и полагается няньке, что это полезно для здоровья.
Женевьева села за стол и, медленно глотая согревающий напиток, стала наблюдать, как Сайлас, достав из резного дубового комода свежие простыни, стелит постель, как ловко он взбивает подушки и разглаживает простыни грубыми, мозолистыми руками. Женевьеве, никогда в жизни не застелившей постели, только сейчас стали понятны слова Доминика о том, что она создает осложнения для других — ведь о ней приходится заботиться.