— Ирландцы…
— Они будут присутствовать на конклаве, как русские и мы, если они знают, что для них хорошо, и мы останемся там до тех пор, пока не сможем прийти к соглашению, которым будут довольны все семьи. И тогда мы сохраним мир, о котором договорились. — Я прищуриваю глаза, когда Франко открывает рот, чтобы снова возразить, моя кровь кипит от праведного гнева. Приятно направить куда-то всю эту ярость, всю сдерживаемую ярость, которая кипела с тех пор, как я вытащил Софию из конспиративной квартиры. — Тебе тоже следовало бы быть осторожнее в своей привязанности к ирландцам. Тот, о ком ходит столько слухов, как о тебе, должен быть осторожен в своих доводах в их пользу.
На лице Франко застывает изумление, когда он смотрит на меня, его рот милосердно закрывается при этом последнем замечании. За все годы нашей дружбы я ни разу не бросил ему в лицо слухи о его происхождении. Это я всегда защищал его от них. Но в данный момент мне уже все равно. Я покончил со всем этим. С тех пор как я взял на себя роль Дона, его там не было, как я надеялся. И я начинаю уставать от того, что на это не отвечают взаимностью.
— Мне нужно присмотреть за моей женой, — холодно говорю я, все мое терпение иссякает. — Тебе следует позаботиться о своей.
И с этими словами я направляюсь по коридору к палате Софии.
СОФИЯ
Я не знаю, сколько времени пройдет, прежде чем меня выпишут из больницы. Время перестает иметь какое-либо значение, это больше не день и не ночь, не часы в сутках, а промежутки между сознанием, между осознанностью и возвращением в целительный покой, в котором все так настаивают, что я нуждаюсь. Было бы спокойнее, если бы сон был без сновидений, но это не так.
Мой сон полон кошмаров: хитрое лицо Рикардо и ухмыляющееся Росси, руки там, где я не хочу их видеть, и нависающие надо мной мужчины, горящий огонь в моих венах. Хуже того, успокоительные, которые они мне дают, не позволяют мне легко проснуться, так что мне остается пробиваться сквозь дурные сны, вплоть до другой стороны этого.
Один раз я проснулась, как в тумане, и увидела Катерину у своей постели, но я недостаточно осознала это, чтобы по-настоящему узнать ее. Я бы хотела, чтобы это было так, потому что она единственная, кого я знаю наверняка, кто приходил повидаться со мной. Если Лука и делал это, то никогда не делал, пока я бодрствовала. И я бы не удивилась, если бы он этого не делал. Я говорю себе снова и снова, что мне все равно, ожесточая свое сердце против него с каждым проходящим днем, так что, когда я наконец вернусь в пентхаус, у меня будет броня, которой я могу защититься. Я говорю себе, что больше не буду играть в его игры, что я просто остыну. Я не совсем уверена, что верю в это. Но это помогает мне пережить моменты бодрствования до того дня, пока мне, наконец, не разрешают вернуться домой.
Лука приезжает за мной. Я слегка вздрагиваю, когда вижу его, воспоминание о том, как он укладывает меня на заднее сиденье машины, все еще слишком свежо. Это, в сочетании с осознанием того, как он, должно быть, зол на меня, заставляет меня больше, чем когда-либо, желать просто остаться в больнице.
— Пора возвращаться домой, — говорит Лука с тонкой улыбкой, подчеркивая мое беспокойство. — Ты готова, София?
Я готова настолько, насколько это вообще возможно. Кто-то оставил для меня одежду, он или Катерина, я понятия не имею, и я уже приняла душ и оделась, чувствуя себя человеком с тех пор, как меня вырубили в соборе.
Непроизвольно моя рука почти тянется к животу, прежде чем я успеваю это остановить, желая прикоснуться к тайне, которая у меня там есть, чтобы защитить ее. Но мне удается отдернуть ее как раз вовремя, и если Лука и замечает что-то в этом движении, он этого не говорит.
Мы молчим всю дорогу до обочины, где припаркована машина. Я не уверена, как Луке удалось уговорить их позволить мне выйти своим ходом, но я рада, что меня не выкатили на улицу. Я слишком долго чувствовала себя слабой, и мне приятно снова стоять на собственных ногах. Даже если я знаю, что надвигается еще один шторм.
Конечно же, в тот момент, когда мы оба оказываемся в машине с закрытыми дверями, поднимается перегородка, отделяющая нас от водителя, и мы вливаемся в поток машин, Лука поворачивается ко мне, выражение его лица такое холодное и суровое, какого я никогда у него не видела.