— А теперь скажи мне правду на этот раз, — говорит Лука, резко отпуская мою руку и отступая назад, его взгляд снова холодный и суровый. — Почему ты была в церкви, София?
Я все еще чувствую покалывание от оргазма, который он только что подарил мне между ног, но все равно сопротивляюсь. Вот такие мы и есть, уныло думаю я, даже когда поднимаю подбородок, чтобы свирепо посмотреть на него. Мы всегда будем такими. Драться и трахаться. Драться и трахаться. Может быть, я смогла бы жить с этим, даже получать от этого некоторое удовольствие. Я не могу честно сказать, что мне не нравятся наказания, которые он назначает, что я не получаю удовольствия от его рук на мне, его рта… Я не могу отрицать, что иногда намеренно довожу его до крайности. Но сейчас есть о чем заботиться, не только обо мне.
О ребенке. Нашем ребенке, моем ребенке. И я должна освободиться от Луки, если хочу спасти его.
— Мне нужно было сходить на исповедь. — Произнося это, я смотрю ему прямо в глаза, отказываясь отступать. — Я не думаю, что отец Донахью из-за этого выезжает на дом.
— Он бы сделал это, если бы я попросил. Голос Луки опасно мягок. — Так в чем же тебе нужно было признаться, София?
— Это касается только его и меня. — Я откидываю волосы назад, обхватывая себя руками. — Я не обязана говорить…
Лука делает угрожающий шаг вперед, снова сокращая расстояние между нами.
— Видишь ли, вот тут ты ошибаешься, София. Моя власть над тобой превосходит все остальное. Клятву, которую дал тебе священник. Твою личную жизнь. Даже Бога. В этом доме я бог, София, ты меня понимаешь? Так скажи мне, в чем тебе так сильно нужно было признаться?
— Я не буду…
— Было ли это из-за того, как ты поцеловала меня в ответ в ту первую ночь у этой двери, всего на секунду, прежде чем дать мне пощечину? — Он указывает на входную дверь. — Или это было из-за того, как ты стонала и извивалась на моих пальцах, когда я наклонял тебя над этим диваном? — Он указывает на подлокотник, где я слишком хорошо помню, как лежала на животе, пока он дразнил меня, доводя до грани. — Может быть, оргазм, который ты испытала на глазах у того бедного официанта, пока я ласкал тебя пальцами под столом? Или то, как ты умоляла о моем члене в ту ночь, когда я наказал тебя? — Он холодно улыбается, и это пугает едва ли не больше, чем его свирепый взгляд. — А может быть, все еще хуже. Может быть, тебе нужно было признаться, как сильно тебе втайне понравилось той ночью, когда я пришел домой окровавленный. Когда я трахнул тебя и покрыл своей спермой. Это то, что ты рассказала священнику?
Он протягивает руку и берет меня за подбородок.
— Ты рассказала отцу Донахью все свои грязные секреты? Все, что мы делаем вместе в постели? Тебе было так стыдно за это, что тебе пришлось бежать к священнику, чтобы он мог подумать об этом позже, пока лежит в своей холодной постели и дрочит при мысли об этом хорошеньком личике, покрытом моей спермой? — Лука отдергивает руку, и я слегка спотыкаюсь, мое лицо бледнеет.
— Нет, — шепчу я. — Ничего подобного.
— Ой. Тогда у тебя, должно быть, есть какой-то секрет от меня. — Его глаза встречаются с моими, неумолимые и злые. — И? Тебе нужно было признаться в каком-то секрете, который ты скрываешь от своего мужа?
— Нет!
— Сегодня я часто продолжаю слышать это слово из твоих уст, жена. Но я не думаю, что ты это серьезно. — Он смотрит на меня сверху вниз. — Значит, ты ходила в церковь просить прощения? Исповедаться в своих грехах и получить отпущение грехов, как хорошая маленькая католичка?
— Да. — Я нервно облизываю губы, поднимая взгляд и надеясь, что он оставит все как есть. — Именно поэтому я и пошла. Прошло так много времени, и после нападения я испугалась…
При этих словах его лицо каменеет, и я не думаю, что когда-либо видела его таким сердитым.
— Значит, ты боишься? Ты думаешь, я не смогу уберечь тебя?
— Я…
— Я не могу обеспечить твою безопасность, София, потому что ты, черт возьми, не делаешь то, что тебе говорят. — Его челюсть сжимается, мускул на ней подергивается. — Если ты хотела попросить прощения, тебе следовало попросить его у меня, твоего мужа. За то, что не оценила всего, что я сделал, всем, чем я рисковал, чтобы обезопасить тебя. За то, что снова и снова испытываешь границы моего терпения. — Затем он наклоняется и расстегивает пряжку своего ремня. — Раз уж ты так озабочена прощением, София, давай начнем с этого. Встань на колени.