Тем временем солнце встало, и его лучи осветили несколько сараев, нужник, декабрьский серебристый снег и крепкую длинную избу, на пороге которой я стоял…
Вдруг моё тело передёрнулось от боли. Я не своим, железным голосом произнес:
«Отомщу! Найду! Убью!»
Мои руки сами собой взяли ближайшую сухую ветку, отряхнули её от прилипшего снега и начали наносить удар за ударом в бревенчатую стену сарая, который стоял в двух десятков шагов от основного дома.
Я рубил этой кривой палкой так, что сквозь мой грязный овчинок стал проходить горячий пот. Я бил молча, с оттяжкой, с бешеной жестокостью.
Не помню, сколько времени прошло, может быть, час, может быть два, однако я почувствовал, как мою руку вывернуло и исказило болью. Сосновый сук вылетел из моей ладони на несколько саженей и приземлился в глубокий сугроб.
«Ты дурак, если думаешь о мести». Передо мной вновь стоял этот черноволосый человек со шрамом. Его мозолистые руки сжимали недурную оглоблю, откуда он только её притащил…
«Меня звать Виктор Иваныч. Пошли со мной, я научу тебя кое-чему…» Он приобнял меня за плечи и повёл вглубь двора. Через несколько сотен шагов мы оказались около небольшой, очень плотной избушке, находившейся в приличном отдалении от всех прочих зданий.
«Заходи». Ровный тёплый бас прозвучал за моей спиной. Я вошёл внутрь и увидел обычную, тёмную сельскую кузню.
Виктор Иваныч подошёл к огромной печи, заложил в горн крицу* и топливо, развёл первый огонь. Жар постепенно рос, и когда пламя разгорелось, могучие жилистые руки легли на меха. Несколько раз кузнец раскачивал их самостоятельно, но вскоре он подозвал меня и показал, как нужно раздувать пламя. Я начал работу.
Раз за разом я наваливался на меха, а Виктор Иваныч копошился вокруг печи и когда металл в горне ярко заалел, кузнец стал постепенно доставать его. Щипцами он вытаскивал огненный кусок из общей массы, быстро перекладывал его на круглую небольшую наковальню и быстрыми чёткими ударами выводил всё новые и новые гвозди, лемехи, долота, серпы…
Когда крица в горне подходила к концу, он вновь докладывал её туда, и всё повторялась с самого начала.
С меня ручьями лил пот. Мои волосы, некогда бывшие русыми, почернели от копоти. Лицо покрылось тяжелой испариной, я задыхался от жара и дыма, но мне нужно было продолжать раздувать меха… Я понимал, что нахожусь в полной власти у этого человека…
Внезапно всё прекратилось. Виктор Иваныч подошёл ко мне, дал кувшин молока, разрезал ломать душистого свежего хлеба и мы принялись за нехитрую крестьянскую снедь…
Я громко жевал и пил. Мне было пятнадцать, и я вырос в труде. Летом мы с отцом не выходили с поля и работали до седьмого пота, однако никогда я не был столь уставшим. Мои ноги и руки, некогда полные силы, дрожали от напряжения, но… С каким удовольствием я пил то еле тёплое молоко… Макал в него хлеб и с громким хлюпом вонзал туда зубы и дёсны.
Как только мы доели, Виктор Иваныч произнёс:
«Не робей голубоглазый мой!» Хлопнул меня по плечу и дал ясно понять, что мне снова придётся встать за кузнечные меха…
***
Мы вышли из кузницы лишь тогда, когда закатное солнце еле искрилось на серебристом снегу. Я вздохнул всей своей грудью душистый морозный воздух, от свежести которого чуть не упал в обморок. Кузнец же лишь улыбался своим страшным ртом, обезображенным шрамом и чёрной копотью.
«По прежнему желаешь мести?»
«Да! Они убили мою семью! Моих родичей! Я обязан…»
«В этом мире слишком много обязательств, которых изначально и в помине не было… Ладно… Посмотрим как ты заговоришь спустя седмицу…»
«Тебе не сломать меня!»
«Конечно нет… Ты уже раздавлен в труху».
Я опешил от этих слов и злобно замолчал. Внутри меня поднималась волна гнева, но её гасила страшная усталость, проникшая внутрь каждой части моего тела.
Тем временем мы подошли к избе. Виктор Иваныч открыл дверь, вошёл внутрь и я угрюмо поплёлся за ним…
В сенях мы умылись, кузнец громко выпил широкую чарку ледяной колодезной воды…
«Тебя хоть как звать то?» Я удивился. Мы весь день проработали вместе, а он даже не спросил моего имени… Он узнал обо мне всё. Моё прошлое, мою причину страха и побега, рассказал то, как нашёл нас с Гришкой в лесу, изучил, чуть ли не каждую родинку на моём лице…
«Мишкой кличут…»
Виктор Иваныч молча кивнул, и мы вошли в дом…
Там стояла оживлённая и приятная суета. Кузнец отошёл со мной в угол и тихо разъяснил, кого как зовут.
«Моя жена – Аксинья». Показал он на дородную женщину, лет тридцати пяти, с приятной наружностью и с пышными русыми волосами. Она занималась готовкой ужина, в чём ей помогали две дочурки, судя по всему родные сёстры, но внешне совсем не похожие друг на друга.