Случаются ночи, когда она приносит не только хлеб. Апельсины и сливы прячутся в карманах ее платья. Засахаренный имбирь в газетной обертке, приправленной новостями.
Случаются ночи, когда она остается почти до смены караула.
(Дневной караульный бросает теперь свои детективы у стен камеры, так что до них можно дотянуться, – видимо, ненароком.)
Тот караульный, что покороче, расхаживает сегодня туда-сюда. Кашляет, прочищает горло, как если бы ему есть что сказать, но не говорит ничего. Потом он устраивается наконец на своем стуле и впадает в тревожный сон.
Пират ждет девушку.
Она является с пустыми руками.
Сегодня – последняя ночь. Ночь перед виселицей. (Виселица – тоже метафора, пусть даже и очевидная.) Пират знает, что другой ночи не будет, не будет и смены караула. Девушка знает, сколько точно осталось часов.
Они об этом не говорят.
Они вообще еще ни разу не разговаривали.
Пират наматывает на палец локон ее волос. Девушка прижимается к прутьям, щеку ее холодит железо, она ближе некуда – и при этом далеко-далеко.
И близко так, что можно поцеловать.
– Расскажи мне историю, – просит она.
Пират повинуется, он готов ей услужить.
Сладостные печали
Есть три тропы. Это одна из них
Глубоко под землей, спрятанное от Солнца и Луны, на берегах Беззвездного моря кроется лабиринту подобное сплетение туннелей и комнат, доверху заполненных всяческими историями. Истории внесены в книги, закупорены в стеклянные банки, ими разрисованы стены. Поэмы начертаны на коже и впечатаны в розовые лепестки. Сказки выложены напольной плиткой, сюжеты отчасти стерты, вытоптаны ногами. Легенды вырезаны по хрусталю и подвесками украшают светильники. Были и небыли внесены в каталог, им обеспечены долговечность и уважение. Мифы бережно сохраняются, в то время как меж них взрастают свежие перепевы.
Место это, обширно раскинувшееся, в то же время изящно и удобно устроено. Затруднительно оценить его площадь. Коридоры приводят в залы и галереи, а лестницы свинчиваются то вниз, то вверх, в альковы и аркады. Всюду двери, которые куда-то ведут, в иные пространства, к другим историям, к новым тайнам, которые предстоит раскрыть… и всюду книги.
Это святилище для тех, кто истории рассказывает, кто истории сохраняет, кто истории любит. Они едят, спят и видят сны, окруженные хрониками, летописями, сказаниями. Некоторые остаются на несколько часов или дней, а потом возвращаются в верхний мир, но другие застревают на недели или даже года, делят жилище с кем-нибудь либо живут отдельно, время свое проводят за чтением, исследованиями, писательством, дискутируют, работают в сотрудничестве и поодиночке.
Немногие из тех, кто остался, решаются посвятить себя этому раю для книгочеев.
Есть три тропы. Это одна из них.
Это тропа служителей.
Тот, кто надумал выбрать эту тропу, прежде чем связать себя обязательствами, должен полный лунный цикл провести в одиночестве. Почему-то считается, что испытание это подразумевает молчание, но некоторым из тех, кто согласился, чтобы его заперли в каменной келье, случается догадаться, что никто их там не услышит. Можно говорить, стонать и вопить, и это не нарушит никаких правил. Полагают, что в испытание входит молчание, только те, кто никогда не сидел в такой келье.
Когда испытание пройдено, они вправе отказаться от этой тропы. Выбрать другую или вообще никакой.
Те, кто пробыл там, промолчав весь срок, часто предпочитают и сойти с тропы, и совсем оттуда убраться. Они возвращаются на поверхность. Щурятся, глядя на солнце. Иногда вспоминают тот, нижний, мир, которому когда-то думали себя посвятить, но воспоминание подергивается дымкой тумана, подобно тем местностям, что грезятся нам во сне.
Чаще как раз те, кто кричит, и плачет, и воет, те, кто часами с собой разговаривает, вот они готовы, когда время придет, принять посвящение.
Сегодня, поскольку луна новенькая, а дверь отомкнута, из нее выходит молодая женщина, которая большую часть заточения провела, распевая. Она по природе робка, и распевать не входит в ее обычай, но в первую свою ночь в изоляции почти ненароком она поняла, что никто ее не слышит. Вышло так, что она рассмеялась, отчасти над собой, отчасти над тем, что по собственной воле заключила себя в самую комфортабельную из тюрем, с пуховой периной и шелковыми простынями. Эхо прокатило смех по каменной комнате, как рябь по воде.
Зажав рукой рот, она стала ждать, что сейчас к ней войдут, но никто не вошел. Она постаралась вспомнить, в самом ли деле ей говорили, что непременно нужно молчать.
“Послушайте!” – позвала она, и откликнулось на ее зов только эхо.