Чувствуя приближение родов, Бьянка то поднималась с подстилки, вставала, потом вдруг начинала рвать её зубами, отплёвываясь от кусков ткани и слежавшейся влажной ваты. И снова в неосознанном беспокойстве падала на разодранную телогрейку, вытягивая вперёд длинные белоснежные лапы. Потом почувствовала, как из неё выходит густая слизь. Жалобно заскулила, поминутно оборачиваясь назад, к хвосту.
Прошло немного времени, и всё внутри неё начало вдруг с силой сжиматься и разжиматься: это, растягивая и разрывая её плоть изнутри, пошёл вперёд её первенец. Бьянка заскулила, завалилась на бок. Щенок шёл медленно, тяжело. Несколько раз схватки вдруг замирали, и этих мгновений лайке хватало, чтобы сделать глубокий выдох. И снова захлебнуться, дышать порывисто, едва поспевая за собственным сердцем, готовым от напряжения разорваться в куски.
Так продолжалось не менее часа, прежде чем из её растянувшегося кольца появился синюшный, глянцево сверкающий пузырь, внутри которого, в окружении околоплодных вод, помещался её первенец. Пузырь был похож на недозревший баклажан. Но в какую-то секунду лопнул, орошая бесцветной жидкостью шерсть лайки, разверзшееся, жарко дышащее её лоно, обнажив торчащие короткие пятнистые лапки. Последним усилием, последним толчком мышц она вытолкнула щенка наружу. Торопясь обернуться к нему, неловко присела на щенка тяжёлым материнским задом, чуть не переломав его хрупкие, как у насекомого, косточки.
Бьянка лизала сухим языком его шёрстку и дивилась пегому, в чёрных подпалинах, окрасу щенка. Его туповатой морде, совсем не похожей на остренькую материнскую, круглым мясистым ушам, лапам с широкой ступнёй. Ничего в нём не было от Бьянки! Разве что немного белого окраса да хвостик, в котором угадывалась будущая тугая закорючка.
Облизав его с головы до кончика хвоста, она перекусила верёвочку пуповины и только сейчас улыбнулась неизвестно кому и зачем. Через несколько минут из неё вышел разорванный послед. И, повинуясь какому-то древнему инстинкту, Бьянка тут же его проглотила.
Другой щенок двинулся внутри неё скоро, едва она успела подтолкнуть первенца к жёсткому, напрягшемуся молозивом сосцу и тот ухватился за него слепо, отчаянно, голодно. Второй шёл проворнее первого, подталкиваемый подрагивающими мышцами матки, втискиваясь во влажные, покрытые слизью и влагой родовые пути – туда, где пахло неведомыми запахами человеческого жилья, перепревшей телогрейки и материнского молока, которым уже давился, чавкая, его старший брат. Второй вывалился из материнского чрева тяжело и влажно в неразорванном пузыре. И Бьянка поспешила порвать пузырь зубами, чтобы щенок не захлебнулся. Но тут послышался истошный писк потерявшего сосок первенца, и мать резко повернулась к нему, случайно зацепив задней лапой хрупкое тельце новорождённого. Жёлтый её коготь, хоть и сточен был, хоть не острый, но передавил, видать, тому горлышко, не давал вздохнуть. Он был ещё мокрым и тёплым и пах её смазкой, когда она вновь принялась вылизывать его. Но щенок уже не шевелился, не дышал, не издавал звуков. Несколько раз лайка ткнула его горячим носом, перевернула на спинку, снова обнюхала. Тот не шевелился. Он был таким же пятнистым, как брат, таким же мордатым, широколапым. Только белого цвета в окрасе его было побольше. И ушки острее. Мёртвый щенок лежал перед матерью на спине с поджатыми лапками, распущенным хвостом. Бьянка дотронулась до него языком и ощутила, как коченеет его тельце. Как смерть отнимает у неё сына.
Она не скулила. Не плакала по мёртвому щенку, поскольку ещё не успела ощутить его сыном. Тем более что потуги начались вновь. Это пошёл по родовым путям последний из её детей.
И когда он плюхнулся на телогрейку, когда облизала его, осмотрела с ног до головы, то поняла, что этот будет любимым. Она произвела на свет девочку! Такую же белоснежную, как она сама. Такую же остроносую, тонконогую, складную.
В новорождённой уже чувствовалась порода, которая передалась лайке от матери Берты, а той, в свою очередь, от легендарного Мишки, а тому ещё раньше от вогульских вольных псов. Порода эта, подобно чистой горной речке, столетиями пробивала себе путь среди неприступных скал, сквозь завалы и плотины, воздвигаемые на её пути человеком, войнами и людской безалаберностью. А теперь вот смогла пробиться даже сквозь генетическую баррикаду астахинских кобелей с их безродным семенем, чтобы явить миру чистый, почти идеальный образец лаячьей породы. Один был у девочки недостаток: слишком короткий и вялый хвостик. Да разве мать обращала на это внимание? Ещё и ещё раз вылизывала девочку вдоль и поперёк, наслаждаясь едва слышным мяуканием, молочным, чистым запахом, вкусом её шёрстки и розового животика, что пульсировал и едва заметно подрагивал, отвечая на её прикосновения.