Первенец тем временем начал осваиваться в новом мире: уже насосался жирного материнского молозива, уже опростался чёрным, клейким поносом, состоящим из его утробной пищи, и теперь, отвалившись в сторонку, видел первый свой сон, не запятнанный никакими воспоминаниями или видениями по той простой причине, что таковых и не было вовсе. Щенок, часа от роду, мирно лежал возле своей, ещё не видимой, а только чувствуемой матери, ощущая её тепло, влагу и защиту, но вместе с тем и великое чувство крови, которое не объяснить примитивной физиологией, синюшной пуповиной, но чем-то почти божественным и неземным.
Щенка, что вышел из неё вторым, Бьянка обнюхала с беспокойством, несколько раз лизнула, почувствовав языком и всем существом своим нездешний холод коченеющего тельца. Всё ещё не веря смертному холоду, снова ткнула его носом под брюшко, но тот не отозвался ни движением, ни даже коротким вздохом, как если бы был не часть её, но нечто совсем чужое, пусть и пахнущее её плотью. И больше уже не трогала его, не касалась, спихнув случайно ли или намеренно со старой телогрейки. Тем более что белая любимица уже требовала её внимания пронзительным, настойчивым попискиванием.
На жалобы её, хоть и едва слышные, на новый этот звук стали откликаться сонные обитатели рябининского подворья. Первой, шурша прошлогодними стебельками клеверов, луковой шелухой и птичьим пером, явилась мышь-старушка, коротавшая эту зиму, как и прежние, в полной запасами норке на метровой глубине под тёплым богатым хлевом Маркизы. Обострённой интуицией, позволяющей её сородичам заранее чувствовать события, полёвка угадала появление где-то рядом новых жизней и, сторожко прислушиваясь и принюхиваясь, поспешила им навстречу.
В сенях, где лежала Бьянка со щенками, было ещё по-ночному темно, гулко, студёно. Волглый ветер теребил надорванный кусок рубероида на крыше, слышно, трубой иерихонской, храпел в горнице дядя Николай да попискивали слабыми голосками народившиеся сучьи дети. Мышка приблизилась к ним, наткнулась сначала на мёртвое тельце, обнюхала его, коснулась свалявшейся шёрстки подрагивающими усиками-вибриссами и остро почувствовала дух падали. Но рядом кто-то пискнул пронзительно, мышь, мгновенно ощутив теплоту собачьего молока, обнаружила рядом с Бьянкой две новые шевелящиеся жизни – ещё без имени и судьбы, два мокрых шерстяных существа, присосавшихся к упругим сосцам матери. Так что новость о том, что Бьянка нынче ночью родила трёх щенков, один из которых уже умер, с мышиной скоростью домчалась и до коровы Маркизы, и до пекинской утки Дуси, и до стаи брамских кур, и до суетливого кроличьего семейства. И до старой Дамки, конечно.
В отличие от остальной живности рябининского подворья, та не была ограничена затворами хлева, стойла или курятника, а потому сразу помчалась к сеням, куда у неё за долгие годы уже и тропинка была натоптана: от устланного сухой соломой подпола баньки, где она обитала, через окружённый шатким штакетником палисад, в эпицентре которого стояла рябина с кормушкой для снегирей да мок под шифером стол со ржавой циркуляркой, далее – на брюхе – в подкоп под воротами хлева, а там по короткой лесенке – прямо в хозяйские сени. Хоть и стара была Дамка, болели её кости, и каждый стёршийся сустав стонал и скрипел при движении, её рацион был скудным, не знал хвалёного иноземного «Чаппи». Ограниченный чаще куском ржаного хлеба или остатками хозяйской похлёбки, он сделал Дамку худой, поджарой. И злой.
Приблизившись к лежавшей со щенками Бьянке, старая сука опустила голову, показывая, что намерения у неё самые мирные: она просто пришла познакомиться с малышами. В фиолетовом свете восходящего дня, что просачивался сквозь пыльное стекло под потолком, она видела мать с двумя её щенками, слышала их дыхание, их запахи – молодые, полные радости и тепла. Казалось, жизненная сила этих свежих сладостных запахов переполняет не только сени, но всю избу и всю деревню до самых отдалённых её дворов.
Бьянка издали узнала Дамку по стуку её стёсанных когтей о дерево ступеней, по усталому дыханию, по зловонию пасти. А почувствовав, напряглась, заёрзала, заслоняя щенков своим телом. Этого первобытного чувства – заслонить, защитить детей – она прежде не знала, оно хранилось до поры в её генетической памяти, и сейчас не только не удивило юную мать, а наполнило всё её существо неожиданной уверенной силой. Попробуй Дамка только взглянуть недобро на её щенков, тем более оскалить зубы, Бьянка, не задумываясь, вцепилась бы клыками в её горло.