Прежде чем приступить к трапезе, хозяин встал из-за стола и, оборотясь ликом к божнице, сотворил «Отче наш» с поясным поклоном. Некоторые из гостей с какой-то ленцой, неохотой и грохотом лавок поднялись следом. Крестились украдкой. И было им будто бы даже неловко, стыдно за это. Остальные же, среди которых первым агностиком слыл учитель Толстой, не пошевелились. Сидели на лавках, поглядывая с нетерпеливой тоской на рябининские разносолы.
Молитва была прочтена, но хозяин остался стоять, откашлялся в кулак, произнёс громко:
– Уезжаю я от вас, дорогие мои односельчане. Уезжаю в дальние страны, которых отсель не только что не видать, но и не слыхать о них даже. Уезжаю в сомнении, ибо не ведаю, чего там меня ждёт и с чем ворочусь. Меня тут спрашивают робята: куда ты нахрен, Колька, собрался? В какую, мать твою, заграницу? Рехнулся, что ль, за ветхостью лет? Нет, не рехнулся. Хочу вот поглядеть, как люди живут. Какие у них там законы да порядки существуют? Есть ли в них вера, любовь? Вот узнаю и вам расскажу. Оно, конешно, можно вот так всю жизнь пнём и в нашем болоте мыкаться. Я бы и сам так куковал туточа до могилы. Тока Господь, видать, на меня иные планы имеет… Вот. Жёнку мою, Ольгу, оставляю заместо себя на хозяйстве. И, коли что вдруг случится в моё отсутствие, Христа ради прошу, не оставьте её без вашей помощи, поскольку надеяться ей будет не на кого. Ну, а коли не вернусь, коли отдам Богу душу, не поминайте лихом. Помогай вам Господь! – В глазах его на мгновение сверкнула слеза, но тут же обсохла, а лицо озарила широкая парняшная улыбка. – За ваше здоровье, мой несчастный русский народ!
Поднял гранёный стакан «Николая» и махом выплеснул в раскрытую глотку. Как жара в каменку поддал.
Бьянка наблюдала за происходящим из приоткрытых в сени дверей. Она не знала, что видит хозяина в последний раз, что жизнь её скоро изменится, равно как и жизнь иных из веселящихся в доме людей. С каждой следующей рюмкой гости становились красней, громогласней, покуда, наконец, не превратились в единое, слитно гудящее хмельное скопище. А время подошло, дружно понурили головы, загрустили о своей тяжкой доле, роняя слёзы в стаканы с самогоном. Тогда только слаженным хором, с высокими женскими подголосками, запели протяжные, от стариков ещё памятные, песни, ну и народные, конечно, особенно дорогие северному сердцу – пугачёвские «Миллион алых роз» да некрасовские «Похороны».
И пришлось нам нежданно-негаданно, —
завывали с надрывом мужики, -
Хоронить молодого стрелка,
Без церковного пенья, без ладана,
Без всего, чем могила крепка…
Бабы вторили им, перетягивая друг на друга, фальшиво да от водки как-то даже глумливо:
Без попов!.. Только солнышко знойное,
Вместо ярого воску свечи,
На лицо непробудно-спокойное
Не скупясь, наводило лучи;
Да высокая рожь колыхалася,
Да пестрели в долине цветы;
Птичка божья на гроб опускалася
И, чирикнув, летела в кусты.
Поэтическая песня эта, долгая, душу саднящая и жилы из человека тянущая, усугублённая щедрыми самогонными возлияниями, превратилась в исполнении местного населения в гимн безысходности, неприкаянного сердца да вселенского траура. Таких «стрелков», о которых скорбел в этой балладе Николай Алексеевич, в Астахино, в соседних поселениях было немало. Каждый год, да не по одному разу кто-то кого-то убивал или же сам убивался. И могил этих, без церковного пения, без ладана, на местных погостах было не счесть. Так что, исполняя популярный шлягер, каждый в отдельности и все вместе вспоминали они хорошо известных им людей, а иные так и собственную родню. И проливали над ними искренние, пьяные слёзы.