– Всё будет хорошо, девочка. Потерпи немного. Я тебя тут не оставлю.
С трудом подняла собаку в беремя и без продыху к дому помчалась. Бьянка не открывала глаз, уткнувшись носом в хозяйкину спецовку, в тепло её горячего, распаренного тела. Силы покидали её. В обморочном тумане она бежала ещё, переполненная радостью нового утра, вслед за уходящим трактором хозяйки, видела, как сиганул из-под куста серый зайчишка, но не кинулась вслед, летела вперёд, полная радости и дурманящего чувства свободы.
Пробеги она на метр дальше, ничего бы с ней не случилось. Но бежать по стерне было легче, чем в высокой траве, и она бежала по ней до самого её края. Дальше нужно было прыгнуть в высокую траву. И она прыгнула, не замечая лязгающей в траве стали. Задние лапы её угодили между стальными пальцами и движущимися лезвиями. Их отсекло в секунду. Боли Бьянка не почувствовала, по инерции продолжила бег и вдруг упала – подкошенная. Странное ощущение потери опоры в ногах вызвало в ней неописуемый ужас. Вслед нахлынула острая боль, разрывающая на части её тело. Она завизжала.
Добежав с собакой до дома, Ольга положила её на хозяйский верстачок и первым делом отсекла топором сухожилие, на котором держалась отдельная от тела вторая лапа. Поглядела внимательно, не раздроблены ли кости. Лапы были отсечены с хирургической точностью по суставы. Ольга кинулась в дом, тут же выбежав оттуда с ведром студёной воды и ворохом чистого тряпья. Промыла культи, засыпала их белым порошком стрептоцида, залила флаконом зелёнки и накрепко перевязала тряпками. Бьянка тяжело дышала, словно не Ольга, а она проделала весь безумный, лихорадочный путь к дому. Язык её вывалился и свисал из приоткрытой пасти безжизненно и сухо. Глаза были закрыты. Бьянка всё ещё плыла в забытьи.
Чудились ей изумрудные горы с сахарными шапками снежных вершин, над которыми медленно кружили величественные кондоры. С изумрудных гор пенными водопадами стекали слёзы реликтовых ледников, появившихся тут даже не тысячи – миллионы лет назад. И полнили собой бездонные лазоревые фьорды. А в них – жирный лосось, ртутные стайки мелкой сельди, тучная треска, плоские туши палтуса. Лоси медленно шествовали по краю долины в поисках кристаллов каменной соли. Благородный марал с ветвистыми раскидистыми рогами вдыхал поднятым вверх влажным носом тишину утра. И вздрагивал всей кожей.
В этой солнечной благодати нашлось место даже тяжёлому шмелю, даже хрупкой подёнке с прозрачными крылышками. Не было тут только человека. Словно бы ушёл он, покинул благодатные эти края. И жизнь без человека стала ещё лучше. Чище, счастливее.
Заметила вдруг Бьянка, что подёнки с прозрачными крыльями вырастают в размерах, золотистые их головки обретают человеческие черты, а раздвоенный хвостик обернулся ногами. Призрачные мотыльки-однодневки метались в лучах заходящего солнца то вниз, то вверх. Один из них приблизился, и Бьянка узнала в нем улыбающегося Ивана Сергеевича Форстера – первого своего хозяина. Иван Сергеевич трепетал прозрачными крылышками, поднимался то выше, то ниже и тихим, тонким голосом пел «Херувимскую». Окончив, подлетел к Бьянке вплотную, протянул водянистую лапку, коснулся ею собачьего носа. «Ты нездорова, любовь моя?» – спросил Форстер. «Как тебе сказать? – ответила Бьянка. – Осталась без задних ног, была изнасилована деревенскими кобелями, потеряла щенка. А так всё отлично. Зачем ты бросил меня?» – спросила с упреком. «Я не бросал тебя, – сказал Иван Сергеевич, – я просто умер». «Вот как? – удивилась собака. – Я не знала об этом. Прости». «Это ты прости меня, голубушка», – горько заплакал Форстер. На слёзы его слетелись другие люди-подёнки, с незнакомыми лицами. И принялись жадно пить его слёзы. «Как же тебя понять? – снова спросила Бьянка. – Ты говоришь, что умер, но я разговариваю с тобой». «Во-первых, ты сейчас спишь, – ответил ей Форстер, – а во-вторых, разве не догадалась ещё, что мы в раю?»
Никогда ещё не видела Бьянка рая. Прежде откуда-то знала, что рай предназначен только для человека, и всяким кроликам, бурёнкам, собакам вход туда заказан. Считается, что у собак нет души. Тогда почему видят её глаза эти красоты, разговаривает она не хуже Форстера на его языке, отчего, наконец, ноет и радуется её сердце? Прозрачный Иван Сергеевич объяснил: «Ты сама творец своих радостей и причина своих бедствий. Ад и рай – они в твоей собственной душе». И это разочаровывало: ей, со всеми её страданиями и потерями, надлежало быть в другом месте.