Бьянка шла на запах дочери не быстро, ущербно припадая на культи, но чутьём – уверенно, не теряя следа ни на мгновение, не отвлекаясь на другие запахи – перезревшей травы, свежего тетеревиного помёта, заячьей мочи. Нужный ей след вёл дальше, сквозь берёзовую рощу, через полянку с сухими трубками борщевика, через чистый карминовый ручей – прямиком в глухую чащобу Марьянова леса, чьих пределов Бьянка не знала, а простирался он ещё на триста вёрст, до самого секретного города Плесецка.
В лесу этом она бывала и прежде, однако даже бывалый охотник пробирался тут по заросшим тропинкам, оставленным гусеницами трелёвщиков в пору расцвета пиратской вырубки леса, по самым его закрайкам. Флибустьеры русского леса сколотили тут и крепкую избушку из мачтовой зимней сосны, оснастили её нарами да печкой-буржуйкой, чтобы коротать ночь в сезон браконьерской охоты. Останавливался в ней некогда и нынешний барон дядя Николай вместе с Бьянкой. Вместе с хозяином они проверяли в радиусе пяти километров все звериные тропы, все лежанки да кормовые угодья. Набили мешок рябчиков, да подняли трёх тетеревов на болоте, да одного глухаря на току. Теперь в избушке уже, видать, давненько никто не селился. Дверца заперта ржавым замком, заросла паутиной, оконца – мутные, глаукомные. На гвоздике сохнет заячья шкурка, вывернутая чулком наизнанку, добытая, судя по жёлтой шёрстке, в начале нынешней зимы. Однако ни заячья шкурка, ни остывшее человеческое жильё не прервали долгого хода юной лайки и уводили всё глубже в чащу тёмного леса. Тем более что к следам Булки теперь добавился ещё один запах: вонь дикой свиньи с выводком.
В чаще всё было иначе, чем в милых сердцу лайки рощицах и перелесках неподалёку от дома. Могучие, столетние сосны, до которых, по счастью, не добрались ещё немецкие бензопилы пиратов, высились редко, но монументально. Разлапистые ели окружала молодая пахучая смена, пенились кусты чёрной бузины, дикого шиповника, уходили вверх пепельные стволы осин, чьи пурпурные листья снизу не сразу заметишь. Вся эта дикая, буйная поросль густо заслоняла небо, едва пропуская на землю солнечные лучи. Лишайники цвета морской волны свисали с елей былинными бородами. Разноцветные мхи – ярко-зелёные сфагнумы, голубоватые исландские, лимонные очитки и багряный кукушкин лён – выписывали на болотистых прогалах божественный орнамент, по которому даже бежать в радость – так мягко пружинит он под ногами. А во мхах-то – черничная и брусничная россыпь ягод вперемешку с лаковыми жёсткими листочками. Алые и чёрные ягоды набрали летнюю сладость и теперь ждут-дожидаются глухариного ли выводка, мишки косолапого или стайки припозднившихся дроздов. Тут же и грибы породистые, духовые как на подбор – пятирублёвые маслята, крепкие красноголовики да упитанные боровички в матовых шоколадных шапочках. Источают гнилостный аромат переростки, готовые упасть, орошая землю спорами будущих грибниц, красуются лубочные мухоморы да дедушкин табак, даже от лёгкого прикосновения извергающий фонтанчики махорочной пыли.
Вот уже и день клонится к закату, Бьянка всё тяжелее ковыляет лесною тропою по следу дочери – через валежины, поваленные поперёк тропинки стволы деревьев в изумрудных лишаях, через бойкие ручейки, где лишь на секунды останавливается перевести дыхание, напиться ключевой воды.
Снежную шёрстку Булки лайка заметила неожиданно, лишь только обогнула вывороченную с корнем сосну. В чуткий нос её кучно, больно ударили запахи разлагающейся плоти, кабаньей шерсти, остывшей крови. Бьянка замерла на мгновение и затем осторожно пошла в сторону снежной шёрстки, понимая уже совершенно отчётливо, что случилось непоправимое.
Приблизившись к месту с вытоптанными, коегде вывернутыми мхами, с подсохшими сгустками крови, с клочьями жёсткого кабаньего волоса, увидела она, наконец, несчастную Булку. Она смотрела в сторону близящегося заката стеклянным, остановившимся взглядом. Нос её совершенно высох. Шёрстка – в пятнах подсохшей грязи, сукровицы, живых пятнышках навозных мух, которые, жужжа, уже слетелись на мертвечину. На левом боку – от паха и до грудины – широкая чёрная рана, из которой фиолетовой массой вывалились ошмётки кишок и внутренностей. Тугая прежде закорючка хвоста обмякла. Пасть оскалилась в последнем крике. Жизнь оставила Булку ещё накануне.
Всю-то ночь выла Бьянка над трупом дочери. От этого плача, оглашавшего лес на километры окрест, взлетали с дерев испуганные совы, сторожкие зайчата прижимались ниже к земле, замедляли ночной бег волчьи стаи. Безмолвная галактика со всей своей вселенской печалью роняла на землю частые плакучие звёзды.