Стихла Бьянка только к рассвету. Очнувшись от короткого забытья, вновь подползла к мёртвой дочери, долго, тщательно вылизывала её морду, ещё раз взглянула на истерзанное тело. Затем отвернулась и принялась то одной, то другой лапой, а то и задними культями отбрасывать на труп комья земли, перемешанной с травою и хвоей, стремясь засыпать ею несчастную Булку. Так закапывала она своего ребёнка, пока не укрыла его лишь слегка, оставив припорошенный труп на краю звериной тропы. И, не оглядываясь, медленно побрела к далёкому дому, по остывшим запахам и приметам пытаясь понять, что же случилось с Булкой два дня назад.
А случилось с ней вот что. Никакой заяц её, хитроумно путая следы, не гонял. Да и не видела она зайцев в тот день ни разу, даже духа их не чувствовала. Увлёк юную лайку запах дикой свиньи, что ломанулась от неё в сторону, спасая трёх своих «матросиков». По их-то следу, повинуясь молодому азарту и природному инстинкту, Булка и пошла. Шла так довольно долго, не прибавляя хода и не пытаясь напасть. Наконец звери остановились, притихли. А перед ними неожиданно возник тёмный силуэт молодого секача с жёлтыми, как слоновий бивень, клыками. Он жадно вдыхал терпкий осенний дух и пока не замечал Булку, которая стояла на тропе с подветренной стороны. Но ветер вдруг переменился, и зверь почуял лайку. И сразу кинулся навстречу. Булка взвизгнула от неожиданности и бросилась наутёк. Если бы побежала она обратно, к дому, может, и отстал бы от неё секач. Но горячая кровь и охотничий азарт заставили её сделать резкий разворот, обойти секача сзади и вцепиться зубами в его армированный калкан. Если б знала она, что осенью даже стрелять по кабаньему калкану бессмысленно, ибо даже пуля отлетает от него, как от титанового слитка. Но она по молодости лет, конечно, не знала об этом. Острые её зубы только чиркнули по звериной шерсти. Секач обернулся и в секунду подсёк лайку клыками. Собака взвизгнула, ещё не чувствуя боли, а только сокрушительный удар в грудину, который кинул её на заросли мхов, обильно орошая их хлынувшей кровью. Она ещё была жива, ещё поскуливала беззащитно, по-щенячьи, когда секач приблизился к ней, обдавая всё окрест кислой мочой и помойным запахом из пасти, склонил башку и принялся поедать её вывалившиеся на мхи внутренности. Булка ещё слышала его сочное чавканье, ещё чувствовала, как из неё что-то выдёргивают, тянут и мнут, ещё видела краем глаза, как свисают из чудовищной пасти ошмётки её плоти и внутренностей, пока, наконец, её сознание не померкло. Судорожно вздрогнув, она испустила дух. К счастью, мучилась Булка недолго.
Последних минут жизни – собачьей ли, человечьей – не разгадать и не осмыслить живущим. Оторопь ли перед неизведанной, иной жизнью, ужас или облегчение испытывает всякая тварь Господня, очутившись на пороге непроницаемого, невозвратного? И отчего же тогда, перешагнув черту, испытывает лёгкость, состояние благодати, неведомой прежде эйфории, а земные радости, пусть и самые яркие, кажутся чем-то незначительным, ничтожным. Настолько ничтожным, что к прошлой жизни и возвращаться не хочется. Особенно душам непорочным, юным. Хочется верить, что им уготована вселенская вечность. И вселенская радость.
Если бы Бьянка была человеком, она бы, возможно, думала примерно так, однако она была всего лишь лайкой. Всё её существо переполняла любовь к тем, кого она однажды произвела на свет и теперь потеряла.
Горькое это утро раскрылось солнечным, прозрачным. Падал осенний лист, и в падении этом тоже была печаль расставания, смерти. Но по-весеннему звонко щебетали лесные птахи, нити паутины невесомо парили над сухим жнивьём, над которым во всей своей безбрежности растекалась бескрайняя голубая атмосфера. Красота мироздания рождала горькое и одновременно светлое предчувствие: жизнь продолжится, даже если мы этот мир покинем. Он останется прежним, невыразимо прекрасным, а мы, возможно, обретём другой мир – лучший.
Медленно, с частыми остановками и свинцовой тяжестью во всём теле, с непреходящей болью в израненных культях, тащилась Бьянка к дому. Когда останавливалась, ложилась на жухлую листву, закрывала бессонные глаза, чувствуя под животом влажную прохладу грядущих стуж, а шкурой нежаркое касание солнечных пятен. И вновь поднималась, брела звериной тропой к чужой теперь, наполненной её одиночеством деревне.
Ольга Рябинина заметила исчезновение собак, старой и молодой, только под вечер прошлого дня, когда увидела их непочатые миски. Да и голосов их она не слышала, почитай, целый день. Бьянка и прежде могла уйти надолго в магазин к Любаше или пролежать возле печки Льва Николаевича Толстого. А то и сопровождать Костю Космонавта в коротких его странствиях по окрестным селениям. Однако и ночью она не слышала возни неугомонной Булки или сонных вздохов Бьянки. Новым днём она их тоже не нашла. По простоте душевной решила, что старая сука, должно быть, пошла подыхать подальше от человечьих глаз, а младшая – за ней увязалась. «Так я скоро совсем бобылкой останусь, – горько усмехнулась про себя Ольга, – даже собаки, и те меня бросили». Однако оставалась покуда и другая животина, которая требовала воды, сечки, комбикормов, вымытого каждый день вымени, выгребания навоза, сбора и выпаривания яиц, выпаса и дойки. Да и помимо того: избу вымести, печь натопить, дров натаскать, да воды из колодца, да приготовить себе какой-никакой снеди, да ещё до сельпо прошвырнуться на велике. Словом, за весь следующий день Ольга о собаках даже не вспомнила. И только ближе к закату, когда вкусно шкварчала на печной конфорке чугунная сковорода с кипящими в масле драниками, когда солнце окатило ближний пригорок медным варевом, а в нём, видно глазу, вверх и вниз метались стайки комаров-толкунов, разглядела она на маковке пригорка снежное пятно, медленно подвигающееся к дому. Обтерев рушником клейкие от картофельного крахмала руки, Ольга сняла сковородку с огня и вышла во двор навстречу собаке.