Подойник живо полнился молоком в то время, как животное внимательно слушало хозяйку, казалось, даже кивая согласно на некоторые её слова.
– Вот и получается, что никому-то ты, родная, окромя меня, не нужна. Потому и решила я устроить тебя к добрым людям на попечение.
Тут Ольга не выдержала. Голос её, по-стариковски задребезжавший, отворил путь слезам, и она, оторвавшись от дойки, утирая рукавом крепко солёную влагу, заголосила, прислонилась головой к тёплому пятнистому боку подруги. И слёзы её капали и капали в тёплое молоко Маркизы. И исчезали в нём без следа.
– Да на кого же я тебя оставляю! – выла Ольга. – На каку погибель отдаю! Ты ж меня спасала! Ты ж всех нас скока лет кормила-поила! Скока слёз я по тебе пролила, когда заблудишься, да застудишься, да титьками надсадишься. Прости меня, подруга моя верная, прости хозяйку свою, зло замышляющую. Прости за разлуку вечную! За горюшко, против воли моей чинимое! Прости меня, прости!
Маркиза слушала Ольгу, не понимая причины её слез, но чувствуя близкую, наваливающуюся беду. Утешая хозяйку, повернула тяжёлую голову, лизнула наждачным языком её солёные щёки. Молоко Маркизино отчего-то перестало сцеживаться. А в воздухе застыла тягостная тишина. Будто согласные две струны разом оборвались внутри животного и человека.
А на Астахино ночью сыпанул снег. Он растаял, оставляя под ногами Ольги чёрно-белую чересполосицу, по которой шла она на поиски покупателя. Первым делом – к сельским эскулапам Моте Едомскому и жене его Ангелине. Те собрались к себе в ФАП, стояли на улице в резиновых сапогах, дружно огребая лопатами ночной снег с дощатой дорожки, ведущей к дому.
– А сколь ты за неё просишь? – щуря глаз, спросил Едомский.
– Я коров никогда не продавала. Не знаю. Может, тыщ пятнадцать.
– В своём ты уме, соседка? – отозвалась тут же Ангелина. – Корова у тебя старая. Через год-два доиться перестанет. Что, на тушёнку её? Дороговата тушёнка получится.
– Зачем нам ещё корова? – вмешался Едомский. – У нас две своих, да бычок, да поросята. Да кролей твоих прибавилось. Мы ж не «вротшильды» какие. Прости, конечно, Ольга, но Маркиза твоя нам и даром не сдалась.
– А ты её – под нож! – предложила Ангелина. – Мясом быстрее выручишь.
– Под нож?! – удивлённо вскинула брови Ольга. – Ведь жалко её!
– Ну, раз жалко, ничем, соседка, не могу тебе помочь.
– Извини, – шаркнул деревянной лопатой Едомский.
Что ж делать? Отправилась Ольга дальше по сельской улице, исхоженной ею вдоль и поперёк. Здесь знаком ей каждый бугорок, каждое дерево в чьём-то палисаде, каждый булыжник под ногой. Теперь-то их выбрасывают, а прежде использовали – для каменки в бане или как гнёт при засолке капусты. Памятна Ольге и каждая скамеечка у ворот, на которой соседки вплоть до пенсионного возраста высиживали и глобальные, и местные новости.
Возле сельсовета – председательская усадьба. Дым из трубы – берёзовый, дегтярный. Знать, Август Карлович ещё дома, блины на простокваше кушают. Вон и автомобиль его служебный, «козёл», перед воротами пердит, хозяина дожидается.
У Веттиных, при всей их политической значимости, хозяйство большим не считалось. Всего-то с десяток курей, да пара подсвинков, да тёлочка молоденькая. Весь провиант Август Карлович предпочитал закупать в городских магазинах, придерживаясь ошибочного мнения, что иноземная жратва, хоть и дороже, однако вкуснее, здоровее. На почве всей этой кока-колы, чипсов, гамбургеров, пиццы да сникерсов заработал он вскорости диабет второй группы. Однако от привычки своей не избавился, упрямо приближаясь к слепоте, гангрене и инсульту.
Завидев у калитки Ольгу, от блинов своих не оторвался, сохраняя начальственную и родовую степенность.
– Ну, и где этот твой рыцарь печального образа? – огорошил её с порога. – Возвращаться-то собирается? А то мне уже из эфэсбэ звонили, уточняли, где он и что.
– Вот я и еду его возвращать, – ответила Ольга, – уже и билет купила.
– Во как! – удивился Веттин. – Стало быть, тоже Родину предаёшь?!
– Плохо вы судите обо мне, Август Карлович. А ведь я вам ничего дурного не сделала. Вот, пришла, думала коровёнку свою предложить. А вы враз – «предатель».
– Стало быть, коровёнку? – остывал Веттин. – Оно, конечно, в заграницу её не попрёшь. А сколь ты за неё просишь?
Памятуя о своей слишком высокой, как оказалось, цене за Маркизу – в пятнадцать тысяч рублей, Ольга сделала скидку – сразу на пятьдесят процентов.