Структура «Первого убийства» – классическая для оперы или оратории того времени: это цепочка речитативов и арий. Речитативы – декламационные, живые, речевые по своей природе, лишённые равномерной ритмической пульсации, служат связками между музыкальными номерами – ариями. В речитативах совершаются действия и принимаются решения, а сюжет перемещается в следующую фазу. В ариях, напротив, событий нет: они регистрируют эмоцию, переживаемую героями в каждый момент истории, и целиком ей подчинены. Протяжённо, прочувствованно арии констатируют ярость, умиление, горе и т. д. У Скарлатти они симметричны по структуре – это и есть форма da capo, создателем которой он считается[138]. Два одинаковых раздела обрамляют в такой арии срединный эпизод; он может быть контрастным по характеру, но обязательно возвращает героя к исходному материалу, как бы заставляя его описывать круг. Из-за этих повторов возникает особое, свойственное опере XVIII в. ощущение времени: оно движется в речитативах, а на время звучания арий приостанавливается. В бесконечно растянутом мгновении персонажи проживают свои аффекты, на время отделённые от общего течения событий, как при апарте – реплике «в сторону», обращённой актёром в зал и «неслышной» другим героям пьесы.
Название оратории Скарлатти сложно передать на русском: в буквальном переводе с итальянского это нечто вроде «Первое человекоубийство, а точнее Каин». Так, не только антигерой, но и его поступок вынесены на титульный лист партитуры, а слово «omicidio» – «убийство человека» – невольно заставляет задуматься о наличии в этой истории и другого убийства: кровавой жертвы Авеля, угодной для Бога и словно бы с его молчаливого согласия запускающей цепочку смертей. В то же время в «Первом убийстве» Адам и Ева получают чуть ли не больше внимания поэта и композитора, чем заглавный герой. Как мы помним, они вообще не упоминаются в библейском рассказе о Каине и Авеле, однако «крупными планами» родителей, а не детей открывается и завершается оратория: в самом начале Адам и Ева оплакивают первородный грех, напоминая слушателю об отравляющем чувстве вины, в котором они произвели на свет обоих сыновей. В конце, после известия о том, что один из их детей убил другого и должен стать вечным изгнанником, после момента – и волшебного, и по-оперному нелепого, и леденящего кровь, – когда к ним обращается голос мёртвого Авеля, перешедшего на сторону персонажей, не имеющих в этой истории плоти, – Бога и Люцифера, – после всего этого Адам молит Господа о новом потомстве, которое смогло бы искупить родительское грехопадение. Бог обещает удовлетворить его мольбу и выражает свою благосклонность в примирительной арии, а завершается оратория… приподнятым дуэтом с брызжущими энергией пунктирными ритмами скрипок, в котором Адам и Ева радуются грядущему спасению. Абсурдность этой концовки, шокирующая слушателя сегодня, была вполне приемлемой в XVIII в.: эстетика нарождающегося классицизма не допускала такой грубости, как безвыходное отчаяние, – даже если речь шла о родителях, потерявших сыновей в братоубийственной распре. Сбалансированный и ясный, залитый тёплым аркадским солнцем мир оперы seria (которой, в сущности, являлось «духовное развлечение» Скарлатти-Оттобони) подразумевал победу добрых сил, гуманизма и разума.
Речитатив Авеля «Meie Genitori amati»
Пытаться провести параллели между личностями художников и содержанием их работ рискованно; герои редко напрямую говорят словами своих создателей и вряд ли проживают их судьбы. Вместе с тем, слушая музыку скарлаттиевского Адама, трудно не вспомнить о том, что автор «Первого убийства» был отцом 22-летнего сына – Доменико. В оратории Адам неожиданно помещён в центр истории, изображён любящим, но властным родителем; с первых тактов он рассматривает сыновей как ожившее продолжение собственной боли, связанной с несмываемым грехом, чувством вины, запутанными отношениями с Богом. На момент рождения Доменико его отец был абсолютным гегемоном неаполитанской оперы. Уже подростком Скарлатти-младший, однако, пошёл по пути инструментальной музыки: в 15 лет он занял пост придворного клавесиниста и органиста в капелле вице-короля. Если стихией Алессандро Скарлатти было пение, то его сын оказался сверхъестественно одарённым инструменталистом; родись Доменико на полтораста лет позже, он стал бы пианистом-суперзвездой калибра Ференца Листа. Так, нося фамилию тяжеловеса тогдашней театральной индустрии, он довольно рано ступил на собственную стезю.
138
Строго говоря, это не совсем так. Воцарение арии da capo на оперных сценах действительно совпало с деятельностью Скарлатти: в опере XVII в. существовала пёстрая россыпь непохожих друг на друга ариозных форм, но к началу XVIII столетия ясная, трёхчастная da capo стала стандартом, почти полностью вытеснив это разнообразие. Скарлатти, правда, скорее послужил упрочению этой тенденции, чем был её родоначальником; его вклад примерно равен вкладу других композиторов, работавших на рубеже столетий. Как часто бывает с эмблематическими для своей эпохи художественными формами, сложно однозначно назвать «изобретателя» арии da capo, однако, по-видимому, она зародилась в Венеции в третьей четверти XVII в.