БЕЛЬЧИК, удобно подложив под бок шинель и вытянув ноги, сидел, задумавшись.
Вырос Ванюшка Бельчик в самой разбедняцкой семье. У отца с матерью семеро по лавкам, из них — пять девок. Отец за голову не успевал хвататься: всю жизнь на приданое работать-не переработать. Только какое уж тут приданое, когда едва-едва с картошки на хлеб перебивались, а после рождества хлебушек пополам с отрубями. Две зимы дали Ванюшке побегать, потом решили: хватит попусту чуни бить, и определили помощником к пастуху Евдокиму Снанчику. С тем и кончилось недолгое его детство. Года через два перевели Бельчика в полеводческую бригаду, потом конюхом работал, и так до самой службы.
Служить Бельчику понравилось. Каждый день щи мясные, чай сладкий, одежка добротная. Если насчет дисциплины и строгостей всяких — это для лодырей и разгильдяев страшно. Бельчику приказания не в тягость. Он ко всякой работе привык, потому так легко и служилось ему. Звание присвоили — на малую грамотность не посмотрели. По городу шагает, каблуки кованые цок-цок! Сапоги яловые, начищены, как зеркало, ремень кожаный на все дырочки затянут, на груди два значка.
Этой весной познакомился с хорошей девушкой. Каждое воскресенье встречались. К свадьбе дело шло. У Таниных родителей домик свой на окраине имеется — обещали молодым комнату выделить. Он матери о невесте уже написал. Хоть и скучал по своему родному дому, но решил в городе остаться навсегда.
Бельчик завозился, вздохнул, покосился на Свиридова. Какая уж тут женитьба! Дрянные дела на фронте. Отступают наши. Вся Белоруссия уже под немцами. И в Приозерск не сегодня-завтра фашисты придут. А там Таня осталась.
У родничка, обнесенного обомшелым дубовым срубом, остановились, вынесли на траву раненого бойца. Потускнели глаза, и разлилась по лицу, шее, рукам нехорошая желтизна.
— Сильно трясет? — потягиваясь, спросил Воробьев.
— Все кишки вывернуло, — сказал Иван. — Ты б поосторожнее не дрова везешь.
— Я и так осторожнее. Э-эх, так бы и придавил сейчас на травке часочка два-три… — Он начал потягиваться и зевать.
В это время оперуполномоченный посмотрел на часы и крикнул, чтобы сажали в машину Хижняка и Чеснокова. Арестованных выводили размять кости парами — эти двое были последними. Артиллериста снова усадили в кабину. Веня полез в кузов…
…Двухмоторный бомбардировщик «Хейнкель-111» появился внезапно.
— Влипли, мать его так! — выругался Воробьев, чувствуя, как екает и сжимается что-то внутри, а собственное тело, прикрытое лишь гимнастеркой да хлипкой фанерой, становится до жути беззащитным.
Самолет почему-то не стал сбрасывать бомбы и, мелькнув серебристым пузом, с ревом пронесся над «Воронком».
«Может, пустой возвращается?» — зародилась надежда. За близким краем скошенного ржаного поля клином выдавался густой темно-синий ельник, куда он гнал машину. А позади нарастал гул настигающего бомбардировщика. Умирающий артиллерист с трудом повернул голову и зашевелил губами, о чем-то спрашивая Воробьева. А у того мелькнула и тут же растаяла мысль остановиться и выскочить из кабины в кювет. Не станет же немец по одному человеку стрелять. Может, и ребята успеют выпрыгнуть, а раненому все равно не выжить…
Глянув на соседа в бинтах, он с трудом разлепил судорожно сжатые губы.
— Прорвемся!
Еще яростнее надавил на газ и больше сказать ничего не успел. Даже заматериться не успел от обиды и отчаяния, что сейчас его, Кольку Воробьева, будут в упор расстреливать и забрасывать бомбами, такого молодого и веселого, которого все любят…
В ничтожно короткие мгновения между воем приближающейся к земле авиабомбы и взрывом, вбившем его взрешеченное железом тело в спинку кабины, Воробьев успел затормозить и сбросить газ, поэтому машина не перевернулась, а, рыскнув по сторонам, закашляла глохнущим мотором и завалилась в канаву.
Две другие бомбы расплескали бесформенные султаны земли и дыма в стороне. Осколками стекла осыпало копошащихся на дне кузова Свиридова и Бельчика. Грохот взрывов звонко и больно бил по ушам. Грудь, горло забило вонючей гарью. Вениамин закрыл ладонью слезящиеся глаза, кое-как отыскал ручку и вывалился наружу.
«Хейнкель» не стал дожидаться, когда осядет в неподвижном воздухе клубящаяся завеса, снова зашел в пике и, дав наугад длинную очередь из пулеметов, стал набирать высоту.
— Колька! Ты где? — позвал оперуполномоченный, пробираясь к кабине. — Живой?
Рванул к себе дверцу кабины. Шофер сполз к нему на руки. Свиридов с трудом вытащил из кабины обмякшее тело, стараясь не глядеть на лицо Воробьева. Подошел Бельчик.