— Борис Валерьянович, не говорите загадками, — попросил Яраданов. — Кто вам одолжил деньги?
— Игорь Зяблин. Он вернулся… из мест лишения… Вы его знаете, он в милиции отмечался… и сам товарищ Корытин с ним беседу проводил — так мне Зяблин сказал. Ведет он себя тише воды, ниже травы, правда, спиртным увлекается. Но я не думаю, что Игорь напал на Травина. Однако деньги такими купюрами дал мне Зяблин.
Карабасов успокоился и не казался таким косноязычным, как ранее.
— Игорь, — продолжал он, — зашел ко мне, когда я рассматривал картину «Купальщица», которую Лыриков оставил мне на вечер, — он ее срисовал с какого-то оригинала. Попросил за нее 160 рублей. Я коллекционер, причем редкий: собираю картины обнаженных женщин… Вот вы улыбаетесь. А напрасно. Нынче все что-нибудь собирают. В Англии, например, один джентльмен трамвайные вагоны коллекционирует. А Тимирязев, да будет вам известно, чемоданы собирал. И это факт доподлинный. Так вот. Я посетовал, что не имею таких денег. Тогда Зяблин и выручил меня. Он отсчитал 32 пятирублевки. Я еще пошутил, а нельзя ли рублями. «Такими в колонии дали», — ответил.
Вошел сержант. Четко, по-уставному обратился к Яраданову:
— Товарищ майор, гражданин Лыриков, который в соседнем кабинете, изъявляет желание, чтобы его отпустили.
— Что ж, — поднялся Яраданов, — перед Никитой Васильевичем надо извиниться.
Зашел в кабинет, где Лыриков вел какую-то беседу «за жизнь» с одним из работников уголовного розыска, сказал прямо с порога:
— Вы, Никита Васильевич, на нас не обижайтесь. Уж такие обстоятельства.
— Да я что, непонятливый разве? Я все понимаю, — поднялся со стула клубный оформитель.
— Но сбытом картин вы все же не занимайтесь. Мы ведь это дело так не оставим.
— Когда я работаю, то испытываю огромное счастье от своего труда, — снова на высокой ноте заговорил Лыриков. — А вы хотите лишить меня этого счастья. Знаете, что сказал Горький? «Человек рожден для счастья, как птица для полета».
— Слова действительно хорошие, — согласился Яраданов. — Только позвольте маленькую поправочку внести, совсем, можно сказать, несущественную: слова эти принадлежат писателю Короленко.
— Разве? — округлил глаза один из «Кукрыниклов».
ЗЯБЛИНА задержали при типичных для него обстоятельствах: во дворе жилого квартала, рядом с кустами акации он в одиночку, приняв позу горниста, тянул из горлышка бутылки вино местного производства.
— Вот жизнь настала, — сетовал он, обращаясь к сопровождающему его сотруднику милиции. — Бедному человеку и выпить нельзя. Ну оштрафуйте, ну мораль прочтите, но зачем же в милицию тащить?
В райотделе Зяблина ждал капитан Корытин. К этому времени он уже навел справки о всех, кто был ранее задержан. И лишний раз убедился, что были они вне всяких подозрений. Зяблин четырнадцатого вечером болтался примерно в том районе, где произошло нападение на Травина. Его видели повсюду — мальчишки, старушки-пенсионерки, сидевшие на лавочках.
Корытин, любивший действовать с кавалерийского наскока, сразу же пошел в атаку, нажимая на голосовые связки:
— Откуда у вас деньги — тридцать две пятерки, которые вы одолжили слесарю Карабасову? Предупреждаю: не врать! В колонии вам таких денег не выдавали, мне это известно.
— Деньги? — Зяблин переспросил, видимо, желая собраться с мыслями. Растерянность его исчислялась какими-то секундами — не больше. — У меня был японский транзистор…
Он откашлялся и продолжал говорить ровно, спокойно:
— Поношенный, правда. Кореш один подарил. Эту прелестную вещицу я и продал одному из парней. Если фамилией будете интересоваться, то не назову. С тем парнем встретился случайно. Ехал в вагоне местного поезда.
— Когда ехали? — прервал его Корытин.
— Утром пятнадцатого.
«А ведь похоже на правду, — подумал Корытин. — На Травина напали четырнадцатого вечером, а утром пятнадцатого Зяблин действительно уезжал из Челновска в Березняки к тетке на именины и вернулся в тот же день».
— Словом, мы разговорились, — продолжал Зяблин. — Ему транзистор мой приглянулся. Ну, а вам я по секрету скажу, что в транзисторе куча неисправностей. В общем, сошлись на сходной цене. А потом эти деньги Карабасу-Барабасу одолжил. У него бзик в голове: живых, натуральных женщин презирает, а картинами обнаженных увлекается. Тоже мне пижон…