Итак, еду на Широкую Речку. Василий Никифорович (отец Семена), седой, сгорбленный, с удивительно доверчивым взглядом старичок, вздыхая и постоянно ероша белые волосы, рассказал неохотно, морщась как от боли:
— Как пришел из колонии, так все угрожает, кричит, дерется. И мать бил, и меня… Да чего там… Сын ведь… Горе-то какое…
Евдокия Пантелеевна, сухонькая, живая, энергичная, только рукой махнула:
— Что обо мне-то говорить? Бил, конечно, угрожал. Отца по глазам щелкал. Старик-то теперь совсем плохо видеть стал. Недавно операцию перенес. Катаракту…
Анна Потаповна, полная, высокая, крашеная, молодящаяся блондинка, загадочно усмехаясь, проронила:
— Кто его знает, может, и убить хотел. Дурной… Вы не думайте, я его не боюсь. Где ему со мной справиться! У меня на него даже сердца нет.
Соседи Реброва рассказали, что родители жаловались на Семена, что бьет их, угрожает. Сами же они ничего этого не видели.
В общем, разговоров много, а толку мало. Надо провод очные ставки.
Привез родителей и Анну Потаповну в отдел, объяснил суть предстоящего разговора с Семеном. Первая встреча с Василием Никифоровичем. Входит Семен.
— Садитесь, — указываю на стул. — Кем приходится вам этот гражданин? — спрашиваю Василия Никифоровича.
— Сын мой, Семен, — глухо отвечает старик, низко наклонив голову.
— Я сомневаюсь, что это мой отец, — мрачно произнес Ребров. — Отец никогда бы не стал топить сына.
Василий Никифорович закашлялся, затряс головой. Успокаиваю старика.
Прошу рассказать, когда и за что избивал его сын. Расспрашиваю о ноже, об угрозе по отношению к гражданке Максименко.
— Имей в виду, лейтенант, это не мой отец. Не подсовывай мне всяких подкупленных тобой лжесвидетелей. Ничего не выйдет, — трясет жиденькой бороденкой Семен.
Мать Семена плачет, уговаривает сына одуматься. А тот, сверля глазками-буравчиками сухонькую старушку, вещает как заведенный:
— Сомневаюсь, что эта женщина моя мать. У меня нет матери.
Евдокия Пантелеевна вскрикивает, хватается за сердце, валится на стол. Беру стакан с водой. Хлопочу вокруг нее. А сын, закинув ногу на ногу, продолжает:
— Это она притворяется. Ну и артистка!
— Прекратите! — не выдерживаю я. — Прекратите, если в вас осталась хоть капля совести!
Семен замолчал. Угрюмо отвернулся. Евдокия Пантелеевна медленно поднялась, тяжело опираясь на стол.
— Я, сынок, от тебя не отказываюсь. Никуда не денешься: худой да свой. Я тебя родила, вырастила. Человеком сделать не сумела. Поделом мне!.. Прощай, сынок.
Семен смотрит в окно. Молчит. Вошла Анна. Ребров, привстав, пригладил волосы, оправил бородку.
— Прошу занести в протокол: «Эту женщину я любил», — торжественно заявил он.
— Ох ты, подь ты к черту! Любил! — закатилась смехом Анна. — Брось ты с ним возиться, следователь. Болтун. Трепач. Меня все время убить угрожал, это верно. Так ведь что поделаешь, если язык без костей?
Семен решительно опровергает утверждения Максименко об угрозах в ее адрес.
Заканчиваю последний протокол. Зачитываю. Анна и Семен расписываются. Потом Семен картинно вскакивает, подбегает к Анне, целует ее с разбегу, откидывается назад:
— Прощай, незабвенная! Я буду помнить тебя вечно!
— Прощай, прощай, баламут! — взвизгивая, смеется Анна.
Звонит телефон. Снимаю трубку.
— Папочка, поздравляем тебя с днем рождения, — лепечет дочурка. — У нас все хорошо. Приходи скорее домой. Я очень соскучилась.
— Приду, скоро приду, — успокаиваю девочку. Теплом и радостью наполняется сердце. Дома помнят, ждут. Как невероятно важно при такой сумасшедшей работе, чтобы тебя ждали!..
Надо заканчивать. Все зависит от заключения экспертизы. Сегодня не получится: выходной. А жаль…
Еще неделю пришлось возиться с этим делом. Потом был суд. Семена приговорили к двум годам лишения свободы.
Вот вроде бы дело расследовал так, как надо. Преступник наказан. Справедливость восторжествовала, А покоя все нет… Перед глазами встают Евдокия Пантелеевна и Василий Никифорович — родители Реброва. Им-то каково! Как исправить эту беду? Что сделать? Как помочь?
Горько на душе. Покоя нет.
…ВСЕ НАЧАЛОСЬ с того, что из госпиталя инвалидов Великой Отечественной войны пропало два ящика говяжьей тушенки. Хранилась она в подвале. Кто-то ночью сделал подкоп, оторвал доску и утащил консервы. Сама щель, через которую лезли похитители, подтверждала догадку, что это дело рук подростков. И тут же сомнения: чтобы подростки крали тушенку — такого что-то не припоминалось. Представьте себе мальчишку, который ночью тащит тяжелые ящики с железными банками. Ерунда какая-то! Велосипеды, мопеды — это понятно. Ларьки со сладостями, огороды, мелочь разная — это еще куда ни шло. Рыболовный и охотничий инвентарь — с этим тоже приходилось встречаться. Но тушенка?!