– Здравствуй, Аннушка, – поднял голову старый мастер, один из немногих в библиотеке, кто называл ее просто по имени. Он был ветераном войны и главным действующим лицом мероприятий, которые Анна Эразмовна организовывала ко Дню Победы. Она старалась найти самые добрые, самые сердечные слова благодарности, и, видимо, ей это удавалось. Константин Константинович был человек одинокий и относился к ней по-отечески, был в курсе ее домашних дел, а вот библиотечная мышиная возня его совсем не интересовала.
– Добрый день, Тин Тиныч, я так рада вас видеть. Как вы себя чувствуете?
– Не очень, Аннушка, жара на меня сильно действует.
– Ну, какая у вас тут жара, у вас рай земной, вот у нас под крышей жара… – затараторила Анна Эразмовна и вдруг замолчала. Она была близорука с детства (читать надо было меньше!), а на работе приходилось зрение все время напрягать, ясно, что от этого лучше оно не становилось. Вот почему, только подойдя почти вплотную к Константину Константиновичу, она увидела, как он выглядит, и ужаснулась.
Он был всего на пару лет моложе Бебы Иосифовны (мама была 20-го года), но выглядел всегда замечательно. Высокий, подтянутый, он ходил на море до глубокой осени. Темная, обветренная кожа, белоснежная шевелюра, карие внимательные глаза, только мицу надеть – и вылитый капитан дальнего плавания. Непонятно, как за столько лет ни одна библиотечная дама так и не зацепила его сердца.
А сейчас Анна Эразмовна просто глазам своим не поверила. Перед ней сидел глубокий старик, с трясущейся головой, который безуспешно пытался скрыть под вымученной улыбкой выражение глубочайшей тоски и тревоги.
– Боже мой, что с вами, Тин Тиныч? – не удержалась Анна Эразмовна и тут же об этом пожалела. Старик судорожно всхлипнул и закрыл лицо руками. Дыхание у нее перехватило от жалости и стыда, и она залепетала:
– Миленький, золотенький, не надо, у меня врач есть замечательный, вы же меня знаете, теперь Паркинсона лечится, вот увидите, все будет хорошо.
– Ничего уже хорошо не будет, – ответил Константин Константинович, взглянув на нее как-то странно, с облегчением, что ли?
Старик заметно успокоился, и Анна Эразмовна вспомнила, зачем пришла. Выяснилось, что книги еще не готовы, он приносит свои извинения, постарается сделать к концу месяца, в крайнем случае, к началу июля.
– А врачу я сегодня же вечером позвоню, от меня не отвертитесь, – сказала Анна Эразмовна и вышла во двор.
– Матушке кланяйтесь непременно, ~ донеслось из открытого окна.
– Непременно, всенепременно, – задумчиво откликнулась она, и ноги понесли ее почему-то не в отдел, а к огромному старому каштану.
Милейшая сотрудница каталогов, уже ушедшая на пенсию, как-то подвела Анну Эразмовну к каштану, прижалась к нему спиной и вполне убежденно, хотя и чуть-чуть смущенно поведала, что уже много лет это дерево питает ее своей энергией. «Сейчас бы мне это совсем не помешало», – подумала Анна Эразмовна и, прислонившись к стволу, посмотрела вверх. Высоко-высоко над ней раскинулась пышная крона, сквозь листья были видны голубые кусочки неба, прищурившись, можно было рассмотреть зеленых ежат, недавно бывших цветочками. Осенью из уже взрослых ежей посыплются каштаны, такие шустрые, веселые, глянцевые, что не поднять их просто невозможно.
Она вспомнила, как перед отъездом дядя Шура пошел попрощаться с тетей Марой. Над ее могилой росло почти такое же высокое дерево, белые мраморные плиты были усыпаны каштанами. Уже уходя, дядечка поднял один, что-то прошептал и положил в карман. Через несколько лет он умер во время диализа.
Анна Эразмовна посмотрела прямо перед собой, на то место, где когда-то была беседка, вспомнила свой сон и сразу же подумала о Любе. «Но, почему, почему?» – этот вопрос не давал покоя, ведь снилась ей совсем не Люба, а красавица-гречанка. «В греческом зале, в греческом зале, а ты, матушка, дура», – пробормотала она и, явно что-то сообразив, побежала к себе на третий этаж.
Миновав родную дверь, наша героиня прошла немного вперед и постучала в отдел кадров. Еще на лестнице она стала обдумывать стратегию поведения: Александра Захаровна работала в кадрах с 52-го года, стояла насмерть и военную тайну врагу не выдавала. Надо было скрыться под личиной известного деятеля международного профсоюзного движения. Правда, было лето, никакие праздники в голову не приходили. «Ничего, что-нибудь придумаю», – понадеялась на свою изворотливость Анна Эразмовна.
Ничего особенного придумывать не пришлось, Александра Захаровна охотно пошла на контакт (видимо, жара подействовала). Первый вопрос был совсем простой, Анна Эразмовна и сама уже знала на него ответ, просто уточнила. Ответ на второй вопрос вылился в монолог минут на тридцать. Анна Эразмовна ахала, охала, всплескивала руками, закатывала глаза, восклицала «Боже мой!», «Не может быть!», короче, всячески поощряла душку Захаровну и направляла разговор в нужное русло. Вспомнить молодость любят даже кадровички.
Анна Эразмовна покинула отдел кадров, проследовала в конец узкого коридора, вышла на балкон, с которого прекрасно просматривался библиотечный двор, и взглянула сверху на окна переплетной. «На правом борту, что над пропастью вырос, Янаки, Ставраки и папа Сатырос», – размахивая ручонкой, продекламировала она любимые строчки.
Глава восьмая, в которой Анну Эразмовну мучают сомнения
Вечером сынок опять пришел очень поздно. Анна Эразмовна несколько раз выходила во двор, Миши там не было. Не было и всей его компании, что успокаивало.
Жара не спадала даже ночью, народ выползал из раскаленных домов, малый Совнарком, возглавляемый Кларой Марковной, ежевечерне заседал под цветущими липами. Комары грызли нещадно. Дамы в наилегчайших халатах сидели на скамеечках, широко расставив ноги, вывалив роскошные бюсты, и размахивали газетами, отгоняя комаров и делая воздух. «Махайте на меня, махайте», – так и лезло в голову.
В двенадцать ночи Анна Эразмовна вновь стояла у ворот. Нет, наверное, на свете матери, которой бы не приходилось вот так стоять, вглядываясь в темноту, умирать от ужаса, воображая одну картину страшнее другой, и не знать, что делать, куда бежать, где искать свое бесценное дитятко. Когда наша героиня была помоложе, ее поражало спокойствие супруга. Потом она поняла, что он волнуется не меньше ее, только умеет держать себя в руках. Когда Миша задерживался, все всегда разыгрывалось по одному и тому же сценарию: Анна Эразмовна смотрела на часы, вскакивала, восклицала: «Ну, где же он?», высовывалась из окна и бегала на улицу. Все это страшно раздражало Леонида Владимировича, атмосфера накалялась, и он начинал на нее кричать. Анна Эразмовна старалась до этого не доводить, не столько из-за него, сколько из-за мамы, которая за временем не следила и спохватывалась, что Миши нет дома, только почуяв что-то неладное в их поведении.
Компания подростков приближалась ко двору, один из них замахал рукой и закричал: «Привет, мамуля! Ты что здесь делаешь?». Анну Эразмовну сразу попустило: увидев свое сокровище, она тут же перестала волноваться.
Оказалось, что вся гоп-компания пошла сначала к Скрипе во двор, а потом, вместе с ним, на Комсомольский бульвар (он же Собачий, он же Искусств).
– Молодцы, ребята, это просто замечательно! – обрадовалась Анна Эразмовна. – И долго вы его убалтывали?
– Да нет, пошел и все.
– Он хоть с вами о чем-то разговаривает?
– Знаешь, муля, он какой-то странный. Мы сидим, трепемся, а он вдруг говорит: «Я его все равно убью!». Ну, мы спрашиваем, кого, за что, а он в ответ: «Вот увидите, убью, его же ножом зарежу», а лицо злое, руки в кулаки сжал и молчит, как…