— Выходить-то будем или нет? — грубовато поинтересовался частник, словно охранник, приглашающий на тюремную прогулку. От лекторского очарования не осталось и следа. Слова про папарацци Данте и пресс-атташе Вергилия растаяли без следа, как сигаретный дым с рекламы Chesterphild'а, где девица, словно под током, продолжала биться в экстазе.
— Знаете что, — оправдываясь, начал Воронов. Российский интеллигент, что пуганый заяц, его спроси погрубее — он и размякнет. — Знаете что?
— Ну? — буркнул водила, даже не обернувшись.
— Мы договаривались на пятьдесят, так вот вам сотня. За терпение.
Сторожев аж крякнул.
Водитель улыбнулся.
Дверцами хлопнули как по команде — в унисон. «Девятка» стартанула и исчезла.
На прощанье водитель взглянул в зеркальце: две фигуры недавних седоков застыли как на моментальной фотографии в клубах выхлопа. Взгляд отстраненный, вид у обоих немножко пришибленный. Какие они профессора. Педики, наверное.
«Придурки!» — прозвучало как приговор, и филологи навсегда исчезли из жизни частника Вити, обожающего слушать «Русский шансон». Песня про маму и про Магадан сразу подняла настроение.
Выйдя из машины, приятели прямиком направились на Старый Арбат. По дороге доцент вновь впал в ораторский раж и продолжил свои пояснения, размахивая в разные стороны варежками на резинке.
— Заметь, Женька, все без исключения могли бы войти в какие-нибудь общества книгочеев.
Сейчас начался бум «Гарри Поттера». Все, у кого молоко на губах не обсохло, уткнулись в эту сомнительную книжонку. Читают. Как сумасшедшие читают.
Те, кто постарше, мусолят Дэна Брауна, его «Код да Винчи». Безумие какое-то!
— Однако, согласись, есть немало и таких, которые вообще ничего не читают. Их, наверное, подавляющее большинство.
— Не согласен. Читают все — без исключения. Посмотри вокруг. Что ты видишь?
— Дома, людей вижу.
— А еще что?
— Рекламы, вывески.
— Правильно.
— Но какое все это имеет отношение к книге?
— Прямое. Реклама — та же книга. Что это, как не страницы. Какой-то сумасшедший взял да и вырвал иллюстрации с текстом из огромного фолианта. Сначала вырвал, а потом разбросал по городу. Но это же слова, буквы… Вспомни, в эпоху средневековья, когда ни о какой рекламе и слыхом не слыхивали, Фома Аквинат подбирал в своей школе все исписанные листки, оставленные детьми и взрослыми. Знаешь, зачем он это делал?
— Зачем?
— Из букв можно составить имя Иисуса Христа, значит, эти буквы нельзя бросать в беспорядке, без всякого смысла в виде бытовых каракуль, как нельзя крошить хлеб на землю, ибо хлеб — тело Христово. А сейчас — посмотри вокруг. Реклама и есть те разбросанные в беспорядке записочки, которые так и не успел подобрать в своей школе Фома Аквинат.
— Хорошо говоришь, Арсений. Заслушаться можно.
— Смеешься, да?
— Ни в коем случае. А куда мы, собственно говоря, идем? Какой дом?
— Считай, что пришли. Вон он, наш дом. Видишь?
И Сторожев махнул рукой куда-то вперед наподобие рассеянного Наполеона, приказывающего форсировать Неман, где угодно, невзирая на течение. Людской поток, действительно, напоминал быструю, буйную реку движущуюся навстречу приятелям по руслу Старого Арбата.
Воронов так и не успел разглядеть, о каком доме шла речь, и покорно побрел дальше, продираясь сквозь людскую толпу вслед за Сторожевым.
— Впрочем, — продолжил неутомимый доцент, — подобный социальный феномен непрерывного чтения в истории уже существовал.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду Древний Египет и «Книгу мертвых». Ну, посуди сам. Египетская цивилизация — это цивилизация смерти, вернее культа мертвых, ведь так?
— Согласен.
— В этой цивилизации правила загробной жизни, как напоминание, как инструкция что ли, были вывешены повсюду. Их статуи и не статуи в обычном смысле, а объемные рекламные щиты, зазывающие в потусторонний мир и поражающие любого своими гигантизмом. Вон — видишь ту фанерную кружку nescafe? Где, в каком мире можно пригубить кофе из такой посудины, а? Создатели реклам нас все время зовут куда-то. Ты не замечал этого, Женька?
— Пожалуй, ты прав. Зовут и причем настойчиво. Зазывают, я бы сказал.
— Во-во. Зазывают. Не случайно раньше рекламщиков еще зазывалами именовали. А зазывают нас в мир химер, в мир ирреальный, можно сказать, загробный. Это как в Египте: каждая статуя — зримые ворота в мир незримый, в мир после смерти, или в иную жизнь. Из этих рассыпанных повсюду букв и образов можно написать не только имя Спасителя, но и чего-нибудь гораздо похуже.