— Так вы и правда считаете, что мне непременно надо что-нибудь себе отрубить?
— Непременно. Посуди сам, какой успех у этой слепенькой певицы, которую на сцену всей бригадой под руки выводят. И голосок-то дрянь, и стоит пнем у микрофона. Одни очки темные в софитах блестят — и больше ничего. А успех, успех!
— Но, может быть, можно как-то без членовредительства, а?
— Нельзя. Нам модою пренебрегать никак нельзя.
— О, Господи! Зачем я только в шоу бизнес полез?! Пошел бы в банк, в коммерцию какую-нибудь.
— Об этом раньше думать надо было. И, собственно говоря, чего ты так этого членовредительства боишься?
— Простите, но это мне придется себе руку оттяпать, а не вам. Вот я и боюсь.
— Понимаю. Боль и все такое…
— Вот-вот.
— А Данкой тогда зачем назвался?
— Ну, звучное имя.
— Звучное имя… В школе учился?
— Учился, — неуверенно ответила звезда.
— «Старуху Изергиль» читал?
— Ну, читал.
— И что, про Данко ничего такого не запомнил? Про сердце там?
— Да я уже и не помню, чего я в этой школе читал. У нас учительница была своеобразная. Она любила сзади подкрадываться и со всей дури по рукам линейкой бить. Пока маленькими были, ну класс шестой-седьмой — терпели. А затем прямо матом ее на уроках посылали, когда она в одиннадцатом за старое взялась. Поэтому я про то, что Чехов «Муму» написал еще помню, а вот про «Старуху Изергиль» забыл. Мы, наверное, с учителкой в это время друг друга от всей души материли.
— Несчастный. Хороши у тебя наставники были.
— Да нет. Она в целом тетка ничего оказалась, добрая.
— А доброта ее проявлялась как раз тогда, когда она вам линейкой по пальцам била, да?
— Про эту ее слабость все знали и прощали. Она всех так била. Все школе отдала.
— И мозги тоже, — буркнул Айзенштуцер.
— Ей даже какую-то медаль на грудь повесили, — продолжил Данко, невольно предавшись светлым школьным воспоминаниям. — Она еще моего деда и отца линейкой била. И мать…
— Что мать?
— Тоже била. Старушка — что возьмешь.
— Сколько же ей, этой валькирии, лет?
— Не знаю. Много, наверное.
— Но, несмотря на старость, рука, видать, была крепкой.
— А то. За это мы с ней и матерились.
— Хорошо вас там русскому языку учили.
— Не жалуюсь. А сейчас в школе вообще русского не стало и литературы тоже.
— Что? Неужели померла валькирия?
— Не… На пенсию отправили.
— За что? Она бы еще лет сто кого шлепала. Шлепала — и материлась.
— Да она на педсовете по ошибке директрису линейкой саданула.
— Досадно. Такой кадр из строя выбило. А все склероз проклятый: забыла, видать, где находится.
— И не говорите. Душевная все-таки старуха была. Обложишь ее матом, а она тебе в ответ улыбнется и такое выдаст, что стоишь, рот разинув.
— Старое поколение, чего возьмешь. Сидела, наверное, еще при Сталине.
— Не — говорили, в молодости зэков охраняла, а уж потом учителкой заделалась. Короче — жизнь знала не понаслышке и не по книжкам этим.
— Похвально. Книжки в основном врут. Кончится тем, что я тоже полюблю твою учительницу. Но небольшой пробел в твоем образовании все-таки имеется. Так вот, Данко, я тебя просвещу немного… А что это ты сразу пальцы поджал?
— Да так — машинально.
— Нет, дорогой, линейкой здесь не обойтись. И потом, если ты меня обматеришь, то я тебя в один миг на улицу выгоню. Про невинные старушечьи забавы забудь: оттяпать придется целую кисть.
— Да что ж это за напасть такая! Вот она культура! Вот она, собака, чего с человеком делает.
— Не знаю, как насчет культуры, с ней никогда дела не имел и иметь не буду, а вот насчет попсы, ради нее, родимой, действительно, кое-чем пожертвовать придется. Ручку правую отсечь все-таки надо. Это рынок, милый, а у него свои законы, причем очень суровые.
— О, Господи! Что ж мне делать-то?!
— Да не причитай ты так. Нормальные-то люди уже давно за кулисами целую медицинскую бригаду держат. Рубанул. Народ — ах! А медики тут как тут — и твоя кисть уже в специальном контейнере со льдом. Заранее забронировано и оплачено место в больнице. Команда лучших хирургов уже наготове. Скорая у ворот. Гаишники зеленый коридор дают, чтобы упаси Бог в пробках не застрять. Все по высшему разряду. Денег, конечно, стоит немереных. Но имидж, имидж каков! И перед другими не стыдно. Я плохого не посоветую.
— О, Господи! Господи! Господи! — продолжал причитать Данко, раскачиваясь взад-вперед, как татарин во время намаза. При этом он бережно прижимал правую руку к животу, словно баюкал младенца.