— Все! Все! завтра же порву контракт. — Данко с жадностью, что называется, винтом, влил в себя водку из горла. Раздалось характерное бульканье.
— В дворники пойду, бомжевать стану, но ничего отрезать себе не дам, — повторял он, как заведенный.
— На-кась — выкуси, Айзенштуцер, сам себе руби, чего хочешь, сука! Я вам покажу, как русских людей калечить! — и правая кисть послушно сложилась в кукиш, а рука взлетела к потолку, согнувшись в локте в виде неприличного жеста.
Разговор в зале, во время выступления певца Данко
Ну, и когда он себе отрубит чего?
— И, правда, скучно. Скачет, скачет — а все без толку. Тут неделю назад одна певичка чуть голову ятаганом не отсекла.
— Правда что ли?
— А то!..
— Обкурилась, наверное?
— Посуди сам: в здравом уме кто себе чего рубанет?
— А с головой как?
— Тише! Дайте песню послушать.
— Во дает! Да кто сюда ради песен ходит. Наивный: здесь фанера одна. Народ на шоу прется. А какое сейчас самое крутое шоу? Правильно, когда они себе чего-нибудь рубить начинают. Песни по-старинке только наивная провинция слушает. Что? Угадал, меломан? Из Крыжополя, поди, приехал?
— Не из какого я не из Крыжополя.
— А чего акцент такой?
После столь острого выпада оппонент, любитель музыки, замолчал.
— Да брось ты его, — вмешался собеседник. — С головой-то, с головой как?
— С какой головой?
— Которую чуть ятаганом того?..
— Обошлось.
— Жаль. Я бы и сам посмотрел.
— Не то слово. Девчушку эту мы освистали.
— За что?
— Во-первых, с самого начала ясно было, что ятаганом она никакой головы себе не отрубит.
— На понт, значит, брала. Видимость создавала.
— Вроде того. А, во-вторых, девице, видно, захотелось круче самой Примадонны стать.
— Смотри-ка, какая бойкая молодежь пошла?
— О чем и речь. Нет! Ты с пальчиков, с пальчиков начни. А голову себе лишь Алла отрубит.
— А что есть такой слушок?
— Поговаривают, что целая программа готовится. «Прощай сцена» называется.
— Слушай, а мне рассказывали, что сейчас будто и головы пришивать научились.
— Для Аллы все сделают. Уверен.
— Представляешь: она себе голову рубанет, ее, голову, то есть, назад пришьют. Алла со сценой попрощалась, а потом раз — и вновь под софиты — нас своими песнями радовать?
— Это риск, конечно. Связки пострадать могут.
— Да у нее и сейчас голос — как хрип повешенной.
— Ты мне только святого не трожь. Я с Аллой, можно сказать вырос. Я ее с колыбели знаю, понял?
Атмосфера в зале постепенно начала накаляться. В партере, да и на балконе поднялся шумок. Все ждали кровавого катарсиса и в ожидании начали громко разговаривать между собой. На сцену и на прыгающего по ней певца уже никто не обращал внимания.
А Данко, между тем, словно не замечая неодобрительного ропота, как марионетка на веревочке, все прыгал и прыгал.
Тогда толпа осмелела и решила нагло потребовать свое. Кто-то, встав во весь рост и сложив ладони рупором, громко крикнул:
— Расчлененку! Расчлененку гони!
Лозунг понравился, и его дружно подхватили.
Так на стадионе болельщики кричат: «Шайбу! Шайбу!»
Фонограмма зазвучала, как заезженный винил, а затем смолкла.
— Господа! Господа! — взмолился в установившейся мрачной тишине певец. — Я еще не допел.
— Дома допоешь! — зло ответили ему с мест.
— Медсестрам — в больнице, — пошутил кто-то.
И толпа дружно рявкнула хохотом, как на концертах Петросяна.
Артист на сцене в один миг потерял весь свой недавний лоск. Он стал до слез жалок. Хохот отгремел, и настроение толпы начало заметно меняться. Появились те, кому паренька стало искренне жаль. Но при этом никто его просто так отпускать не хотел.
— Слышь, мил человек, отсеки себе чего-нибудь и мы пойдем, — прозвучало как приговор.
После этого наступила уже гробовая тишина. Со сцены Данко видел лишь, как жадно блестят глаза тех, кто собрался на его так называемый концерт. За кулисами парамедики принялись с кем-то интенсивно переговариваться по рации. Утром Айзенштуцер лишь сделал вид, что аннулировал контракт, а в действительности все подготовил заранее. Парня сама публика наставляла на путь истины.