Медленно вливается людская река в стрельчатые ворота самой большой мечети Дамаска. В этой толпе входит в мечеть и плечистый человек с черными бровями, почти сросшимися на переносице. Истрепанная и пыльная одежда ничем не выделяет его среди других дервишей. Он входит в мечеть и, сняв, как и все, обувь, оставляет ее у порога, через который не смеет переступить нога немусульманина под страхом мучительной казни…
Василий Григорович-Барский смело проходит вперед, становится в ряд с молящимися, так же, как и они, складывает руки ладонями перед грудью, шепчет для видимости что-то похожее на молитву. А сам внимательно рассматривает уходящие в полутьму колонны, резьбу на стенах. Надо запомнить, что столбов числом сорок, на них искусно вырезаны деревья, звери и птицы. Все надо упомнить, чтобы потом зарисовать в тетради «во удивление зрящим». Ради этого он пришел сюда, презрев смертельную опасность. Все осмотрев, он выходит из мечети и как тень растворяется в уличной толпе.
А потом его можно было встретить у развалин легендарной Трои и на караванной тропе каменистой Аравии. Он зарисовывал в свою тетрадь ливанские кедры и купался в Мертвом море, где соленая вода выталкивала человека как пробку, не давая нырнуть.
Шли годы, и все запутаннее становилась дорога русского пешеходца. Желая пополнить свои знания, Григорович-Барский вторично посещает Египет и Грецию, трижды проходит из конца в конец Палестину.
Все новые рисунки и описания появляются в его тетради. В сирийском городе Баальбек осматривал он развалины древнего храма, украшенные странными рисунками. Над руинами высились огромные каменные колонны, такие высокие, что воздвигнуть их, казалось, могли только сказочные исполины. Местные жители так и называли их «крепостью исполинов».
«Крепость сия множайшего удивления достойна есть, ибо еще мне не случалось в толь многом путешествии такового чудесного здания видеть», - записал Григорович-Барский.
А на острове Самосе привлекает его внимание старое дерево с такой раскидистой кроной, что в тени ее поместился целый базар. Он тщательно срисовывает его и отмечает: «явор сей есть зело многолетен, якоже повествуют народы».
На пыльных дорогах не раз нападали на пешеходца грабители, порой обирали донага, а когда нечего было отнять, избивали с досады. Еще опаснее было попасть в руки морских разбойников. Те могли увезти за тридевять земель, продать в рабство.
Но судьба хранила смелого пешеходца. Много опасностей подстерегало его. Повсюду шли войны: Испания и Австрия делили итальянские провинции. Венеция пыталась отвоевать у Турции острова Средиземного моря. И, стучась в ворота каждого нового города, никогда не знал смелый пешеходец, встретят ли его с приветом или закуют в цепи и сошлют на галеры. Часто приходилось ему скрывать свое имя и родину.
Менялось его обличье, менялась его фамилия. Называл он себя то Григоровичем, то Барским, то Плакой, то Альбовым. В трудный час выдавал он себя то за грека, то за араба, а порой притворялся вообще безродным бродягой, юродивым.
Он повидал много чудес. Видел, как от страшного подземного толчка шатались и падали дома на острове Кипре. Пил мутную воду из Евфрата. Дивился, как на ночь, опасаясь морских разбойников, преграждают толстой цепью вход в гавань Фамагусты. И всюду подробно записывал: какие народы в тех краях живут, чем занимаются, что сеют на полях и употребляют в пищу, какие памятники старины сохранились в окрестностях.
Стал он уже немолод, но, как и встарь, томило его великое любопытство, волновала мечта увидеть все новые и новые неведомые края.
С годами он стал дольше задерживаться на одном месте. Да и нога снова начала побаливать.
Десять лет Григорович-Барский прожил на островах Средиземного моря. На острове Патмосе он открыл школу, где обучал детей греческому и латинскому языкам, увлекая их рассказами о величии и красоте мира.
Школа помещалась в землянке без окон. Свет проникал только через узкую дверь. Ученики сидели прямо на полу. Григорович-Барский рассказывал им о России, о странах, в которых побывал, бродя пешком по свету вот уже двадцать лет. И, вспоминая все, что повидал, он часто задумывался: а зачем все это? Вот он уже стар, скоро умрет. И вместе с ним умрет все, что он видел. Какой-нибудь неграмотный купец пустит его сокровенные записи на завертку рыбы или пшена…