— Паааааааапааааааааша птриииииишиииихоодит доооооооооомой… сооооовввсееем сооооооввсееем ооооон кооооосой. — И это было просто и понятно. Она пыталась спеть нам притчу. Кое-какие есть в Библии, но не все. Сын Человеческий разбросал их по разным местам, и одну из них Альфильд и пыталась поведать нам. Как в поучительных историях «Синей ленты». Тяжелое детство, и он приходит домой, а ребенок смертельно больной и прозрачный… — Ууууудааааааааааарился яяяяйцааааааааами оооооооооб ссстооооооооол… — Но затем следовало кое-что похуже, мы вовсе не так пели в Войске надежды. И еще несколько ужасных слов, просто невыносимо. Жутко. Но потом пение переходило в нежное бормотание, ее обычное, в жалобу, словно бы опять издаваемую телефонными проводами, голос делался чистым, ясным и глухим, и вдруг это жуткое: — Хуууууууууууууууууууууем ууууууууудааааааааарился ооооооооб ссстоооооооол.
Я смотрел на Свена, а он все мыл посуду, одну и ту же тарелку, точно хотел показать, как тщательно надо мыть посуду. Долго-долго. Обычно он такой тщательности не проявлял.
В конце концов он настолько смутился, что пошел рубить дрова.
Альфильд, улыбаясь своей загадочной улыбкой, замолчала, но кончиком языка осторожно провела по нёбу сверху вниз, точно проверяя, остались ли какие-нибудь следы от этих неприличных слов.
На лице у нее появилось чуть ли не выражение счастья. Не будь она такой чокнутой, мы могли бы с ней даже немного поболтать. Когда она вот так улыбалась, все становилось на свое место. Помню, что в такие минуты я чувствовал себя в общем совершенно счастливым.
Когда я был ребенком, думал по-детски, мечтал по-детски и разум имел детский, я любил рисовать по цифрам. Игра эта печаталась в «Норран». Соединяешь карандашными линиями цифры, и получается животное. Обычно это бывали либо слон, либо птица.
А может, это из журнала «Адлере». На чердаке в зеленом доме хранились и «Норран», и «Адлере».
Вот так можно линией соединить цифры. Альфильд — цифра. Не надо было мне спешить, чтобы получился слон, надо было помедлить у каждой цифры, чтобы уразуметь, что такое именно эта точка.
В том-то, верно, и вся беда. Она была не слон, а лошадь. Вообще много чего было связано с животными, так получается, ежели нет уверенности, что ты сам настоящий человек. Как-то раз, до обмена, к нам в дом залетела птица, она билась, размахивая крыльями, и тогда Юсефина закрыла ее между зимней и летней рамами, там, где лежала вата и дохлые мухи.
Я закричал, и она выпустила птицу. Жутко было видеть прижатые к стеклу крылья.
Она, верно, боялась, что птица нагадит, как кошка нагадила на плиту. Юсефина строго следила, чтобы в доме было не загажено. Потому-то, наверно, я и мыл пиявок в ручье, так что под конец они делались совсем-совсем чистыми. И лягушки, которые очищали воду родника. Хотя их она ведром вычерпывала из воды.
Иногда я не могу уразуметь.
Взять хотя бы эту самую чистоту. Не то что у Хедманов. Но ведь все было по-разному. Зеленый дом тоже не похож на джунгли Нюланда. Пришлось уразуметь, что многое было по-разному.
В полной оторопи я смотрел, как птица пытается освободиться, а потом закричал. Но она не нагадила на вату между рамами. Это же видно.
В июне Альфильд кричала по пять часов в день. Если появлялся кто-нибудь из соседей, Свен Хедман выходил на улицу, чуть ли не на сто метров от дома уходил, и разговаривал, там, совершенно естественно, на расстоянии, чтобы никто ничего не услышал.
Мы жили, все больше, с ее криком. Одно это почти и имело значение. Мы и не думали сдаваться. Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что в общем-то Альфильд была нам далеко не безразлична.
Может, и не так дорога, как Ээва-Лиса Юханнесу. Но она уже не была нам противна.
Это трудно объяснить. Но возникла, пожалуй, своего рода любовь.
У Хедманов был летний домик, оставшийся после отца Свена, который умер на вырубках, даже, скорее, бревенчатая избушка. Она стояла у речки Мелаон, соединявшей болота Хольмсвасстрэскет и Хьоггбёлетрэскет.
В конце концов мы отвезли Альфильд туда.
В Хьоггбёлетрэскет было пять островков и поросшее камышом дно с мелкими березками, которые не считались. Один из островков назывался Русский остров, и там были похоронены семь русских: Они были солдатами русской армии, которая бесчинствовала тут в начале XIX века, забрели каким-то образом в Хьоггбеле, а деревенские их прикончили и похоронили. На Русском острове в изобилии водились гадюки и росли высоченные ели. Их не рубили из-за русских и гадюк, наверно, и из-за их высоты. Поэтому туда никто никогда и не высаживался. Это всем было известно и вполне естественно.