Прав Колька. Лучшего и не придумаешь!
На следующий день устроили ребята возле заикинского дома засаду. Дождались, когда подъехал «роллс-ройс» и ушел хозяин. Выбежали, облепили автомобиль со всех сторон. Колька залез в кабинку, отпустил рычаг тормоза. Поднавалились ребята, покатили автомобиль.
— Быстрей, быстрей! — кричит из кабинки Колька.
Катят ребята «роллс-ройс» и чем дальше, тем быстрее.
Набирает машина скорость. Сидит Колька важный, довольный. Вцепился руками в руль.
Улица пошла под уклон. Закрутились колеса быстро, быстро. Ребята едва поспевают сзади.
— Держи его, держи! — вопит Колька. Да где уж. Разогналась машина, отстали ребята. Хочет Колька схватить за рычаг тормоза. Однако с перепугу растерялся — где рычаг, сообразить не может. Перешел автомобиль с правой стороны улицы на левую, выскочил на тротуар, и в дерево — бух! Вылетел из кабинки Колька. Лицом о булыжники — шмяк!
Поднялся на улице крик. Поняли ребята, что дело может дурным кончиться, и в разные стороны. Вскочил Колька и, тоже стремглав, от машины.
Вернулся Колька домой. Лицо распухшее. Синяк под глазом. Рубаха порвана.
— Боже! — всплеснула руками мать. — Никак опять с Гришкой Марафетовым дрался.
— Опять озоруешь, — обозлился отец.
Молчит Колька.
— Ну я тебе помолчу!
Потянулся отец за ремнем. Сложил его вдвое. Понял Колька — не будет пощады. Решил признаваться.
— Автомобиль, — произнес.
— Что автомобиль?
— У Заикина.
— Что у Заикина?
Рассказал Колька про экспроприацию.
Опустил Колькин отец ремень, усмехнулся.
— И всюду-то ему свой нос сунуть надо, — проворчала мать. — Всыпь, всыпь ему как следует, Митрофан Афанасьевич.
— Вот и всыплю. Ой, как всыплю, — отозвался отец. Однако по тому, каким тоном говорила мать и как ей отвечал отец, Колька понял, что драть его сегодня не будут.
Ну и верно. За что же драть? Ведь Колька не для себя, для всего трудового народа старался.
Любили ребята выходить к берегу Волги, смотреть, как отчаливает «Миссисипи». Два колеса. Две трубы. Две палубы. Загудит — мертвого ив гроба поднимет. Вот бы на таком прокатиться!
Да только не про их честь «Миссисипи». Господа да разные важные баре заполняли палубы парохода. Сам владелец судна, дородный, широкогрудый, длиннобородый купец Митридатов, встречал пассажиров.
— Милости просим, в полное ваше удовольствие: отдельные каюты, ресторация, душ, буфет, — объяснял он каждому.
Димка Пухов, сын кочегара, побывал как-то на пароходе. То-то было потом рассказов.
— Машина у него — во! — разводил Димка руками. — Угля жрет — во! — привставал он на цыпочки. — Палуба — гладкая-гладкая. Лестницы коврами выстелены. А Миссисипи — это река в Америке.
Зиму с семнадцатого на восемнадцатый год пароход простоял в затоне. А с весны началась национализация речного транспорта. Пришла пора и Митридатову расставаться со своим «Миссисипи».
— Митридатову — крышка, — объяснял Димка приятелям. — Крышка и точка. Нынче хозяин пошел иной. Трудовой народ нынче всему хозяин. Во как!
Вот и пристали ребята к Димке, пусть, мол, он попросит отца-кочегара, а тот кого следует, устроить ребятам катание.
— Ишь чего захотели, — усмехнулся Димка. Однако мысль о катании и самому пришлась по душе.
— Порядок, — заявил он через несколько дней.
Вода в этот год стояла высокая. Волга разлилась на оба берега. Затопила она острова, соединила протоки, подошла к далекому сосновому лесу. Раздолье в такую пору на Волге. Ждут не дождутся ребята, когда же будет катание.
— Скоро, — успокаивает Димка.
Через день:
— Совсем скоро.
Еще через день:
— Завтра!
И вдруг ночью над Волгой раздался страшенный взрыв. Прибежали на рассвете ребята к крутому берегу, глянули вниз — нет «Миссисипи».
Не захотел Митридатов отдавать пароход трудовому народу, взорвал, затопил «Миссисипи».
— Эх ты, пропало катание.
Пока поднимали со дна реки, пока чинили, а затем краснели пароход, прошло лето. А с осени ребята снова завели разговор про катание. Снова Димка говорит с отцом и опять заявил:
— Порядок.
Ходят ребята за Димкой:
— Скоро?
— Скоро.
— Совсем скоро.
— Завтра.
Прибежали ребята с самого утра к Волге, к крутому берегу, глянули вниз — нет «Миссисипи».
— Что такое? Где пароход?
А время было тревожное. Не смирились богачи с потерей земли, фабрик, заводов. Организовали они белые армии, пошли войной против молодой Советской республики.
Вот и уплыл на войну «Миссисипи». Установили на нем пулеметы и пушки, посадили красных бойцов, отправили бить белых.
Сгрудились ребята на волжской круче, рассуждают:
— Правильно.
— Мы подождем.
— Нам не к спеху. Пусть себе едут красные бойцы. Пусть бьют, разбивают белых.
— Вернется, вернется наш «Миссисипи».
— И чего ты царя поминаешь! — кричала тетка Марья на дядю Ипата. — Что он тебе, царь, отец родной? Что ты его позабыть не можешь?!
— Отец не отец, а вроде как оно при царе лучше было, — отбивался дядя Ипат.
— Было, — передразнила тетка Марья. — Тебе при ресторации бородой трясти, может, оно и лучше было. А вот влез бы в мужицкую шкуру, то ли запел бы…
Вот уже больше месяца с той поры, как сгорело село Выселки, тетка Марья вместе с Ленькой живет в Москве у дяди Ипата. Живут они в Марьиной роще, на одной из московских окраин. Здесь в полуподвале старого покосившегося дома у дяди Ипата маленькая, с непроходящей сыростью на стенах, комната.
Удивительный был этот месяц. Помнит Ленька, как встречал их дядя Ипат, большой, грузный, с белой бородой, что козьими рогами торчала в разные стороны. Он расцеловался с теткой Марьей, потом посмотрел на Леньку, сказал:
— Ленька, значит. Вот оно как. Ростом не вышел, да как-нибудь.
Дядя Ипат работал швейцаром на Тверской при ресторане. Думал в помощь к судомойке пристроить Леньку. Не получилось. Грянула Октябрьская революция. Хозяин бежал. Ресторан закрыли. Дядя Ипат остался и сам без места.
— Вот они, нонешние порядки, — ворчал старик. — Да, было времечко. Иные пошли времена.
И вот как-то собрался дядя Ипат в баню, взял с собой Леньку. Дыхнула на мальчика мыльным запахом московская баня, посмотрела со стен зеркалами, узорными дорожками легла под босые ноги.
— Прелесть-то какая, — говорил дядя Ипат. — Смотри, тебе такое впервой.
И Ленька смотрел.
Раздевался дядя Ипат чинно, не торопясь. Снял рубаху, бережно сложил ее. Погладил бороду. Потом долго сидел в одних подштанниках и все на людей посматривал. Народу набилось в этот день много.
Мылся дядя Ипат всласть. Плескался, фыркал, мылил свою длиннющую бороду и неистово натирал шею. Потом повел Леньку в парильное отделение. Окутало мальчика седым паром — дышать трудно. Смотрит по сторонам — полати, на них люди.
— Ох, ох! — вздыхает толстый господин.
— Поддай, поддай! — кричит молодой парень.
Бойко лупит себя по тощим бедрам какой-то субъект в пенсне. Растянулся на верхней полке и дядя Ипат. Сунул Леньке веник, наказал хлестать по спине. Хлещет Ленька, но не без робости.
— Ты что, силы в руках нет? — ворчит дядя Ипат. — Вот так. А-а-а, вот так, — и ежится от удовольствия.
Парился, парился старик и вдруг произнес:
— А при царе оно все же лучше было.
И сразу же на дядю Ипата посмотрел тот молодой парень. За ним и другие.
— Как же, вестимо, лучше, — повторил дядя Ипат.
— Правильно говорит товарищ с бородой, — прогудел толстяк.
— Что, кто сказал правильно? — крикнул субъект в пенсне, полез на полати, протянул руку, заговорил: —Граждане, мы боролись за свободу России.
— Кто боролся? Ты боролся?!
Кто-то стянул оратора вниз. Чья-то рука потянулась к бороде дяди Ипата.
— Бей его!
— Бороду на мочало!