В небольшой комнате, из которой теперь было вынесено все, что можно вынести, стояли сдвинутые впритык столы с остатками питья и закусок. Десятка два сидевших за ними людей были заняты разговорами, сигаретный дым витыми космами тянулся к окнам. Заметно угасший темп поминок свидетельствовал, что идут они не первый уже час, и я понял, что мое запоздалое появление хуже отсутствия и легко могло быть истолковано не в мою пользу. Но не браться же за шапку, коль уж приехал.
- Садитесь, вот и местечко есть, - скорбным голосом пригласила к столу пожилая женщина в темной косынке, не спрашивая, кто я и зачем пришел: наверное, такое появление тут было делом обычным.
Я послушно сел на низковатую за высоким столом табуретку, стараясь не привлекать к себе внимания этих людей. Но рядом кто-то уже поворачивал ко мне свое отечное немолодое, мокрое от пота лицо.
- Опоздал? - просто сказал человек. - Ну что ж… Нет больше нашего Павлика. И уже не будет. Выпьем, товарищ.
Он сунул мне в руки явно недопитый кем-то, со следами чужих пальцев стакан водки, сам взял со стола другой.
- Давай, брат. Земля ему пухом.
- Что ж, пусть будет пухом.
Мы выпили. Чьей-то вилкой я подцепил с тарелки кружок огурца, сосед непослушными пальцами принялся вылущивать из помятой пачки «Примы», наверно, последнюю там сигарету. В это время женщина в темном платье поставила на стол несколько новых бутылок «Московской», и мужские руки стали разливать ее по стаканам.
- Тише! Товарищи, прошу тише! - сквозь шум голосов раздался откуда-то из переднего угла громкий, не очень трезвый голос. - Тут хотят сказать. Слово имеет…
- Ксендзов, заведующий районо, - густо дохнув сигаретным дымом, прогудел над ухом сосед. - Что он может сказать? Что он знает?
В дальнем конце стола поднялся с места молодой еще человек с привычной начальственной уверенностью на жестком волевом лице, поднял стакан с водкой.
- Тут уже говорили о нашем дорогом Павле Ивановиче. Хороший был коммунист, передовой учитель. Активный общественник. И вообще… Одним словом, жить бы ему да жить…
- Жил бы, если бы не война, - вставил быстрый женский голос, должно быть учительницы, сидевшей рядом с Ксендзовым.
Заврайоно запнулся, словно сбитый с толку этой репликой, поправил на груди галстук. Говорить ему, судя по всему, было трудно, непривычно на такую тему, он с натугой подбирал слова - может, не было у него нужных на такой случай слов.
- Да, если б не война, - наконец согласился оратор. - Если б не развязанная немецким фашизмом война, которая принесла нашему народу неисчислимые беды. Теперь, спустя двадцать лет после того, как залечены раны воины, восстановлено разрушенное войной хозяйство и советский народ добился выдающихся успехов во всех отраслях экономики, а также культуры, науки и образования и особенно больших успехов в области…
- При чем тут успехи! - вдруг грохнуло над моим ухом, и пустая бутылка на столе, подскочив, покатилась между тарелок. - При чем тут успехи? Мы похоронили человека!
Заврайоно недобро умолк на полуслове, а все сидевшие за столом настороженно, почти с испугом начали озираться на моего соседа. Немолодые уже глаза того на покрасневшем, болезненно потном лице явно наливались гневом, большой, перевитый набрякшими венами кулак угрожающе лежал на скатерти. Заведующий районе многозначительно помолчал с минуту и спокойно, с достоинством заметил, словно нарушившему порядок школьнику:
- Товарищ Ткачук, ведите себя пристойно.
- Тише, тише. Ну что вы! - озабоченно склонилась к моему соседу сидевшая рядом с ним женщина.
Но Ткачук, по-видимому, вовсе не хотел сидеть тихо, он медленно поднимался из-за стола, неуклюже распрямляя свое грузное немолодое тело.
- Это вам надо пристойно. Что вы тут несете про какие-то успехи? Почему вы не вспомните про Мороза?
Похоже, назревал скандал, и я чувствовал себя не очень удобно в таком соседстве. Но я тут был человек посторонний и не считал себя вправе вмешиваться, кого-то успокаивать или за кого-то вступаться. Заведующему районе, однако, нельзя было отказать в надлежащей на такой случай выдержке.
- Мороз тут ни при чем, - со спокойной твердостью остановил он выпад моего соседа. - Мы не Мороза хороним.
- Очень даже при чем! - почти крикнул сосед. - Это Мороза надо благодарить за Миклашевича! Он из него человека сделал!
- Миклашевич - другое дело, - согласился заврайоно и поднял до половины налитый стакан. - Выпьем, товарищи, за его память. Пусть его жизнь послужит для нас примером.
За столом началось обычное после тоста оживление, все выпили. Один только помрачневший Ткачук демонстративно отодвинулся от стола и откинулся к спинке стула.
- Мне с него пример брать поздно. Это он с меня брал пример, если хотите знать, - зло бросил он, ни к кому не обращаясь, и ему никто не ответил.
Заведующий районе старался больше не замечать спорщика, а остальные были поглощены закуской. Тогда Ткачук повернулся ко мне.
- Скажи ты про Мороза. Пусть знают…
- Про какого Мороза? - не понял я.
- Что, и ты не знаешь Мороза? Дожили! Сидим пьем в Сельце, и никто не вспомнит Мороза! Которого здесь должен знать каждый. Что вы так на меня смотрите? - совсем уже разозлился он, поймав на себе чей-то укоризненный взгляд. - Я знаю, что говорю. Мороз - вот кто пример для всех нас. Как для Миклашевича был.
За столом притихли. Тут происходило что-то такое, чего я не понимал, но что, должно быть, отлично понимали другие. После минутного замешательства все тот же заведующий районе произнес с завидной начальственной твердостью в голосе:
- Прежде чем говорить, следует подумать, товарищ Ткачук.
- Я думаю, что говорю.
- Вот именно.
- Ну хватит! Тимофей Титович! Хватит вам, - с настойчивой кротостью начала успокаивать его молодая соседка. - Лучше съешьте колбаски. Это домашняя. В городе небось такой нет. А то вы совсем не закусываете…
Но Ткачук, видно, не хотел закусывать и, выдавив желваки на морщинистых щеках, только скрежетал зубами. Потом взял недопитый стакан с водкой и залпом выпил его до дна. На какую-то минуту мутные, покрасневшие его глаза страдальчески упрятались под бровями.
За столами стало тише, все молча закусывали, некоторые курили. Я повернулся к соседу справа - молодому парню в зеленом свитере, с виду учителю или какому-то специалисту из колхоза, - и кивнул в сторону Ткачука:
- Не знаете, кто это?
- Тимофей Титович. Бывший здешний учитель.
- А теперь?
- Теперь на пенсии. В городе живет.
Я внимательно присмотрелся к моему соседу. Нет, в городе я, кажется, его не встречал, может, он недавно переехал откуда-то. На вид он уже стал безразличен ко всему тут и отчужденно примолк, уставясь на клетчатый край скатерти.
- Из города? - вдруг спросил он, вероятно, заметив мой к нему интерес.
- Из города.
- Чем приехал?
- Попутной.
- Своей не имеешь?
- Пока нет.
- Ну пейте, поминайте, я поехал.
- А вы чем поедете?
- Чем-нибудь. Не первый раз.
- Тогда и я с вами, - вдруг решил я. Оставаться тут, кажется, не имело смысла.
Сейчас мне трудно объяснить, почему я пошел за этим человеком, почему, с трудом добравшись до Сельца, так скоро и охотно расставался с усадьбой и школой. Конечно, прежде всего я опоздал. Того, ради которого я направлялся сюда, уже не было на свете, а люди за этими столами меня занимали мало. Но и мой новый попутчик в то время совсем не казался мне ни интересным, ни чем-нибудь привлекательным. Скорее напротив. Я видел возле себя изрядно подвыпившего, привередливого пенсионера; от его слов о своем превосходстве над покойным несло обычной стариковской похвальбой, всегда не слишком приятной. Даже если он и говорил правду.
Тем не менее с неясным еще чувством облегчения я встал из-за стола и вышел из комнаты. Ткачук был грузноватым, кряжистым человеком, в ботинках и сером поношенном костюме с двумя орденскими планками на груди. Похоже, что он крепко выпил, хотя в этом не было ничего удивительного - пережил на похоронах, немного понервничал в споре, причина которого так и осталась для меня непонятной. Но, видно по всему, он не на шутку разозлился и теперь шел впереди по тропинке, подчеркивая свое нерасположение к какому бы то ни было общению.