Джеймс рано ушел на работу, и когда я пешком добирался домой, улицы только начинали просыпаться. Дома я места себе не находил от тоски. Я вел бесконечный воображаемый разговор с Филом, то приходя в ярость, то укоряя его, а то и возмущенно восклицая вслух: «Что значит — ты сделал это из жалости?», «Как ты мог подумать, что я ничего не узнаю!», «Я никогда в жизни не слышал подобного вздора…» — и так далее. Но когда зазвонил телефон, я перепугался и решил не подходить, чтобы не ввязываться в мучительно долгие бесплодные споры. Я сел на кровать и стал смотреть на телефон, собираясь с духом; но когда я все-таки взял трубку, оказалось, что звонит парень, с которым мы вместе учились в Винчестере — один из тех юнцов, что служили в Сити, — звонит, чтобы сообщить мне о заупокойной службе по не самому любимому преподавателю.
Ехать в «Корри» тоже было страшновато, но под вечер мне опротивела тягостная бездеятельность, и я решил рискнуть. В конце концов, это Фил с Биллом поступили нехорошо, и я больше не желал робеть перед ними. Весь день я был подвержен резким переменам настроения, чему немало способствовало и то, что, сидя в ванне, я увидел темный волос (слишком темный, чтобы оказаться моим), прилипший к мылу и перекрутившийся в длинную волнистую линию наподобие той, которую описал в воздухе своей палкой капрал Трим[224]. Смахнуть волос не удалось, и, как ни мутило меня от отвращения и острой жалости к себе, пришлось выковыривать его из мыла ногтем. Казалось, это напоминание о Филе, более интимное, чем все остальные, столь же беспечно оставленные в квартире, — его тренировочные штаны, одноразовые безопасные бритвы, клочки бумаги, — означает, что еще ничего не кончено. Разумеется, многое напоминало о Филе и в «Корри» — но парня нигде не было видно, и Найджел, который наверняка заметил бы его, стал уверять меня, что в бассейне он не появлялся. Я заглянул на минутку в тренажерный зал, но не увидел и озабоченного лица Билла.
Зато, уже собравшись уходить, я случайно встретил Чарльза. Он сидел в наводящем уныние кафетерии и поглядывал на спортплощадку, расположенную внизу, за окнами с зеркальными стеклами. Ему было трудно пить горячий кофе из тонкого пластмассового стаканчика. Я устало опустился на стул напротив.
— Тот молодой человек внизу просто очарователен, настоящий атлет, — сказал он.
Я посмотрел туда, куда был устремлен его взгляд, и увидел парня с обнаженным торсом, приплясывающего возле боксерской груши.
— Да, это Морис. Красавчик, да? Правда, он не «музыкальный».
— Безусловно, безусловно. Надо бы подыскать ему работу.
— По-моему, он уже сам ее нашел, без вашей помощи, — сказал я, подавив смешок.
Чарльз пристально посмотрел на меня, и я потупился, а потом вновь перевел взгляд за окно, на Мориса, который выделывал антраша, отрабатывая удары по корпусу и пребывая в счастливом неведении относительно своих зрителей и их растерянности.
— Кажется, я всё испортил, — сказал Чарльз.
Я покачал головой:
— Это вы-то всё испортили! Милый Чарльз! Я всё время об этом думаю, но до сих пор не знаю, что сказать. Но вы ничего не испортили. Разве что теперь я, конечно, не смогу написать эту книгу.
— А могли бы.
— Не смогу.
Он снова принялся наблюдать за Морисом.
— Вы не представляете, какую необычайно твердую и… мой дорогой… совсем не злорадную уверенность в том, что есть на свете справедливость, я почувствовал, когда узнал, кто вы такой. А идея была просто блестящая — возможно, чересчур блестящая, чтобы за ее осуществление взялись добропорядочные люди. Отличные удары! Чудный мальчик! Но, быть может, когда ваш дед… умрет… и умру я… вы вернетесь к этому замыслу.