Оторвавшись от изучения своей обеденной карты, я поднял глаза и увидел, что его светлость устремил на оробевшего, залившегося краской мальчишку пристальный — или невидящий — взгляд.
— Дерек, да? — спросил он наконец.
— Нет, сэр, я — Реймонд. Дерек вообще-то заболел.
— Реймонд! Ну конечно… простите, пожалуйста! — взмолился лорд Нантвич так, словно просил прощения у светской дамы.
— Ничего страшного, сэр, — сказал мальчишка, разгладив листок своего блокнота, и Нантвич ненадолго сосредоточил внимание на меню. Вновь наступило молчание, и Реймонд вынужден был продолжить: — Вообще-то я виделся с Дереком на этой неделе, сэр. Судя по всему, он уже поправился… — но тут же умолк, поскольку Нантвич явно его не слушал. — Благодарю вас, сэр, — не к месту добавил он.
— Ну, и что же приготовил нам сегодня Абдул? — задумчиво спросил Нантвич.
— Свинина наверняка очень вкусная, сэр, — бесстрастно сказал Реймонд.
— Возьму свинину — с морковью. Есть морковь? И вареную картошку… и принесите, пожалуйста, целое море яблочного пюре.
— Посмотрим, что можно сделать, сэр. А вашему гостю, сэр? Какое-нибудь первое блюдо, сэр?
Я внутренне содрогнулся при мысли о коричневом виндзорском супе[25], потом — о салате из креветок и об арбузе.
— Нет, пожалуй, только форель — с горохом и картошкой.
— И принесите бутылку рейнвейна, Реймонд, — попросил мой гостеприимный хозяин. — Самого дешевого. — И, едва мальчишка удалился, добавил: — Все-таки прелестное дитя. Вылитый малыш с картины Мазаччо[26], вы не находите? Не идет ни в какое сравнение с Дереком, заметьте, но за едой я люблю смотреть на хорошеньких маленьких педиков.
Я улыбнулся и, как ни странно, почувствовал себя неловко. Да и мальчишка был вполне заурядный. Кроме того, как гость я сознавал свой долг быть обаятельным и чувствовал, что в этом смысле от меня мало проку. Как тягостны сальности в разговоре между незнакомыми людьми: якобы предполагая некую сексуальную гармонию между собеседниками, они устраняют барьеры, которые в данном случае мне хотелось сохранить.
— Вы все время живете в Лондоне? — спросил я, чтобы поддержать разговор.
Немного подумав, он ответил:
— Да, хотя часто бываю в других местах — мысленно. В моем возрасте уже не имеет значения, где ты живешь. Passent les jours, passent les semaines[27], как говорят французы. Я многое вычеркиваю. А вы?
— То есть выбрасываю ли я что-нибудь из головы? Да, пожалуй. По крайней мере не мешаю мыслям разбредаться.
— Вот видите! Я ведь прожил очень интересную жизнь, а теперь она чертовски уныла, все умерли, я не могу запомнить, о чем говорю, ну и все такое прочее. — Казалось, он потерял нить своих рассуждений.
— О чем вы думаете чаще всего?
— Ах, знаете ли… — задумчиво пробормотал старик. Я дерзко предположил, что задумался он о сексе. — Мне восемьдесят три года, — сказал он, как будто я его спрашивал. — А вам сколько?
— Двадцать пять, — ответил я, рассмеявшись, но он сидел с грустным видом.
— В вашем возрасте, — сказал он, — я был поглощен работой. А когда перестал работать, вы еще даже не родились. — Казалось, с его глаз спала некая пелена, и он принялся с любопытством рассматривать мое лицо — вернее, голову, которую держал в поле зрения, как в руках. И в лаконичном приговоре, который он объявил, прозвучала оценка, данная истинным знатоком: — Молодость!
И тут появился кое-кто еще моложе — с вином. Пойло оказалось очень низкого качества, однако Нантвич принялся с восторгом его хлестать.
— А вот и Абдул! — воскликнул он, осушив бокал.
Сквозь двустворчатую дверь кухни в столовую вошел негр, черный как ночь. Перед собой он катил столик с блюдом, накрытым куполообразной крышкой. Это был хорошо сложенный мужчина лет сорока со злобными, глубоко посаженными глазами и усами, придававшими выражению лица едва уловимую ожесточенность; толстые красные губы по краям были черными, а отутюженное белое полотно фартука и поварского облачения, а также продавленный поварской колпак подчеркивали цвет кожи.