Интересно, где их находят, подумал я, ведь в жизни таких замечательных мальчиков не встретишь. И тут я вспомнил, что где-то прочел о том, как некий калифорнийский искатель талантов за двадцать или тридцать лет собрал в своем архиве снимки трех с лишним тысяч мальчишек, а один юнец, тайком порывшись в папках после съемки в студии, нашел фотографии своего родного отца, позировавшего давным-давно.
Тем временем в зале появились новые зрители, правда, разглядеть их было нелегко. Если солнечные вступительные кадры освещали зал и отбрасывали свою ауру на немногочисленную публику, сидевшую в передних рядах, то сексуальные сцены в амбаре были сняты в полумраке, отчего у зрителей возникала иллюзия уединения в темноте. Я вытащил через ширинку свой полустоячий пенис и принялся небрежно его поглаживать.
Один из новых посетителей торопливо подошел к совершенно свободному первому ряду, который в этом тесном зальчике находился всего в нескольких футах от экрана. Зашуршали бумажные пакетики, и я увидел силуэт вошедшего: он снял пальто, аккуратно сложил его, положил на соседнее кресло и сел. Шуршание послышалось вновь, и я решил, что наверняка видел этого человека еще тогда, когда пришел в «Брутус» впервые: бойкий маленький старичок лет шестидесяти пяти сидел, завороженный фильмами, точно школьница, приглашенная на романтическую кинокартину для семейного просмотра, и, пока на экране разворачивалось действие, шуршал пакетиком с леденцовой карамелью. Наверно, он каждую неделю откладывал на этот культпоход пятерку из пенсии — и еще тридцать центов на мятные леденцы. С каким нетерпением, должно быть, ждал он этого дня! Его полная погруженность в воображаемый мир на экране была абсолютно невинной. Мог ли он вспомнить то время, когда сам вел себя так же, как эти беспечные пылкие юноши, которые сейчас обнимались и отсасывали друг у друга на сеновале? Или же всё это было символом созданного нами нового общества, способного удовлетворять любые желания?
Старик вполне довольствовался своими леденцами от кашля, мне же требовалось оральное наслаждение несколько иного рода (самым подходящим широким термином я счел жаргонное словечко «сосалки» — так в Винчестере[45] называют конфеты). Но только не от субъекта, как раз в этот момент вышедшего на разведку в задние ряды, одного из тех упитанных очкастых юных китайцев, которые — наряду со свободными до вечера коммерсантами и довольно известными преподавателями из «Оксбриджа» — частенько наведывались в подобные заведения и с надеждой носились от ряда к ряду, причем так упорно, что время от времени все-таки добивались своего.
Человеку, сидевшему в конце ряда, пришлось привстать, и я понял, что следующим получателем восточных авансов суждено стать мне. Мальчишка сел рядом, и, хотя я, прикрыв хуй ладонью, продолжал смотреть на экран, нетрудно было догадаться, что он буравит меня взглядом, пытаясь различить в темноте лицо. Я почувствовал его дыхание у себя на щеке. Потом он надавил своим плечом на мое. Я решительно взял себя в руки и наклонился вбок, в сторону свободного места. Мальчишка развалился в кресле, широко расставив ноги и прижавшись одной к моему бедру.
— Перестань, пожалуйста, — прошептал я, сочтя, что просьба, высказанная без обиняков, возымеет действие. Одновременно я неловко скрестил ноги — прищемив себе яйца, — и тем самым подчеркнул, что приставать ко мне бесполезно. А в это время мальчишка, раньше таскавший мешки, засовывал палец приятелю в жопу, смачивал слюной свой большой хуй с округлой головкой и готовился к неминуемому проникновению. Когда он прижался залупой к сверкающему чистотой сфинктеру партнера, показанному потрясающим крупным планом, почти во весь экран, я почувствовал, как за спинкой кресла движется рука соседа и мгновение спустя на мой конец уверенно опускается ладонь. Я не шевельнулся, но, сознавая, какой силой обладает на этом тайном сборище слово, громко и твердо сказал: