Мы пошли вдоль стен по старому потертому половику, который топорщился на неровных местах, и я боялся, что Чарльз споткнется, а то и подвернет ногу. У дальней стены он остановился.
— Отсюда видно лучше всего, — объяснил он. Цвета были очень мягкими: белый больше походил на светло-коричневый, а красный и багровый — на цвет ржавчины или высохшей крови. — Ну, что вы видите?
Я задумался. Очевидно, это была римская мозаика… оставшаяся от какого-нибудь прибрежного дворца или храма? О Лондоне периода римского владычества я ничего не знал, в памяти сохранились лишь две-три статуи с диапозитивов, которые несколько лет назад показывал на каких-то своих лекциях Гавин. В верхней четверти было большое бородатое лицо с открытым ртом и следами шеи и плеч над широкой прорехой в ткани — там, где кубики мозаики исчезли в сером цементе реставратора. Слева внизу можно было различить стилизованные, как на изображении одноименного знака зодиака, очертания рыб, плывущих наперегонки; а справа и повыше виднелись верхние части двух фигур: та, что впереди, поворачивалась лицом к той, что сзади, с разинутым, как у поющего в хоре, ртом, и при этом они стремились куда-то за неровную кромку мозаики, в небытие.
— Существуют различные мнения о том, что тут изображено, — милостиво признал Чарльз. — Паренек на заднем плане — возможно, Нептун, однако не исключено, что это бог Темзы с урной или чем-то подобным. Ну, это — маленькие рыбки, evidemment[68]. А вот эти мальчишки бегут купаться.
Я кивнул.
— Думаете, купаться, да? По-моему, это трудновато определить.
— Да-да, купаться. Дело именно в этом. Присмотритесь, это же дно плавательного бассейна. Когда-то, давным-давно, здесь была большая купальня. Были источники. Речная вода просачивалась сквозь гравий, песок и всё прочее до самой лондонской глины[69], а потом вытекала на поверхность, била ключом!
Казалось, он так восхищается этими геологическими особенностями, словно они существовали когда-то исключительно ради него.
— Куда же подевались эти источники?
— Их спрятали в трубу, — ответил он с легким презрением. — Отвели. Похоронили. Да мало ли что с ними сделали! Осталась только эта небольшая часть купальни, и лишь по ней можно получить представление о том, как резвились все эти здоровые юные римляне. Представьте себе всех этих обнаженных легионеров здесь, в этом бассейне…
Для этого не нужно было напрягать воображение. По своей выразительности живописные сценки на стенах были достойны фантазии самого Петрония.
— По-моему, ваш приятель уже поделился с нами своим представлением обо всем, — сказал я.
— Что? Ах да, картинки Хендерсона. — Чарльз невесело рассмеялся. — Боюсь, они немного смущают… тех, знаете ли, яйцеголовых интеллектуалов, что приходят взглянуть на пол. Эти люди думают, что им предстоит участвовать в оргии.
Мы оба подняли головы и посмотрели на ближайшую к нам часть фриза, где лоснящийся раб вытирал полотенцем ягодицы своего господина. Перед ними, широко расставив ноги, между которыми болтались огромные, как у быков, гениталии, боролись двое могучих воинов.
— И все же картинки довольно забавные, n’est-ce pas?[70] — Он бесцеремонно устремил взгляд на мою промежность. — Когда-то они очень меня возбуждали. Не приходится и говорить, что это было давно.
Продолжать разговор на эту тему мне не хотелось, и я задумчиво побрел туда, где двое мальчишек бежали, как казалось Чарльзу, к реке. А может, они уже стояли в воде, плескавшейся вокруг их давно уничтоженных эрозией ног. В их позах чувствовалось мучительное напряжение. При ближайшем рассмотрении изгибы их тел оказались зубчатыми, уступчатыми краями, их соблазнительные фигуры — составленными из крошечных квадратиков, лишенных отличительных черт. У мальчишки, повернувшегося анфас, рот был открыт от наслаждения — или он просто-напросто что-то говорил, — но одновременно складывалось впечатление, что он испытывает и сильную боль. Трудно было разобраться в проявлениях столь грубых и вместе с тем сложных чувств. Мне вспомнилось лицо Евы, изгнанной из рая, на фреске Мазаччо[71]. И тем не менее лицо мальчишки было совсем не таким. Оно вполне могло бы сойти за маску языческого восторга. Второй юноша, немного отставший и наклонившийся вперед так, словно и вправду двигался по пояс в воде, был изображен в профиль, на котором не отражалось ничего, кроме внимательного отношения к товарищу. Интересно, что он видит, подумал я: давно знакомое приветливое лицо или тот экстаз, что привиделся мне? То, что это всего-навсего фрагмент, делало загадку мозаики на редкость мудреной.