В душевой, примерно час спустя, я встретил Джеймса. Он протянул мне руки — трогательный жест; кончики пальцев были белые и сморщенные.
— Давно, да? — сочувственно спросил я.
— Тут совсем ничего не происходит, милый. Не пойму, зачем я забиваю себе этим голову.
— Признаться, я тоже. — Джеймс, всегда отличавшийся глупой сентиментальностью, околачивался там в ожидании зрелища, заслуживающего внимания. — Как именно давно? Вопрос не праздный.
На руке у него не было часов.
— Наверно, уже полчаса, не меньше.
— Зато теперь ты, должно быть, очень чистый.
Я снял плавки и заметил, что Джеймс со слабым интересом сексуального свойства, еще сохранившимся у нас друг к другу, украдкой взглянул на мой конец.
— Безукоризненно чистый. Впрочем, хватит обо мне. Ты-то как?
— В странном положении.
— Что, начинает надоедать Его бессловесность хедив[73] района Тауэр-Хамлетс[74]?
— Э-э… нет, с этим давно покончено.
— А-а… — Явное удовольствие от услышанной новости было тут же скрыто под маской сочувствия. Я решил не распространяться на эту тему.
— Нет, это всё мой гомик-пэр, помнишь? Он просит меня описать его жизнь.
Джеймс подозрительно взглянул на меня:
— Приукрасить, полагаю?
Я задумался.
— Скорее всего нет. Он обещает дать дневники, где обо всем рассказано.
— Да о чем там может быть рассказано?
— Думаю, о многом. Я только что был у него, осматривал достопамятные вещи. Всё это наводит на размышления. Насколько я понял, он долго жил в Африке. И все же наибольший интерес представляет, вероятно, гомосексуальная сторона. Мне кажется, ее-то он и хочет предать гласности.
— Как его зовут?
— Нантвич… лорд… Чарльз.
— Ах вот оно что! — ехидно сказал Джеймс. — Ну, тогда это и вправду интересно.
— Ты о нем что-то знаешь? — недоверчиво спросил я. Чарльз вошел в мою жизнь с черного хода, и, как это ни глупо, я предполагал, что доклада о его приходе больше никто слышать не мог.
— Так, кое-что. Он из тех парней, что неожиданно появляются в жизни других людей. Вращается в обществе дипломатов и художников, подобном тому, что описывал Гарольд Николсон[75]. Между прочим, в этих кругах он чуть ли не единственный человек, чья биография еще не написана. Тебе следует этим заняться.
— Ну что ж, я рад, что спросил об этом. Пожалуй, начну читать.
— Наверняка он невероятно стар.
— Восемьдесят три, по его словам. Говорит он довольно бессвязно, и трудно разобраться, где правда, а где, так сказать, не совсем.
— Что у него за дом? Сплошное великолепие?
— Сплошное подобие великолепия. Впрочем, там очень уютно — полным-полно картин, большей частью портретов чернокожих. У Чарльза страшноватый, похожий на преступника слуга, который с ним ужасно обращается. Должен сказать, я, пожалуй, уже полюбил старика. У него в подвале есть римская мозаика, а в качестве отделки — довольно уродливые изображения римлян с большущими болтами, достойные avant la lettre[76] Тома из Финляндии[77], но не из тех, что ожидаешь увидеть в домах аристократов. Лорд Беквит их безусловно не одобрил бы…
— Как интересно! Дома я поищу для тебя кое-какие сведения.
В ту ночь мне не спалось. Было достаточно жарко, чтобы спать, не укрывшись даже простыней, но под утро я проснулся от едва ощутимого озноба. То и дело повторялся дневной порыв страсти к Филу, а перспектива, хоть и заманчивая, писать книгу о Нантвиче действовала угнетающе. Вдобавок давали себя знать подавляемые чувства вины и беспомощности, связанные с Артуром, и когда сквозь занавески начали проникать первые робкие лучи солнца, всё, что вселяло надежду, стало лишь причинять беспокойство, омрачая будущее, которое до той поры представлялось безоблачным. Я принялся было предаваться мечтам о Филе, но на смелые фантазии не хватило духу, и у моего воображаемого «я» пропало сексуальное желание. В конце концов я задремал, и мне приснилось, будто мы с Филом пьем чай в Британском Музее. Во сне нас разделяла пропасть отчужденности, и проснувшись, я уже не верил, что мы когда-нибудь сможем подружиться.
77
«Том из Финляндии», или Том оф Финланд (настоящее имя Тоуко Лааксонен) (1920–1991) — финский художник, знаменитый своими гомопорнографическими рисунками.