Я положил фотографии обратно в конверт. У большинства на обороте не было пояснений, и, хотя в общем-то снимки были весьма содержательны и наводили на некоторые размышления, почти ничего важного я не узнал. Я понятия не имел о том, как заботливо подбирал их для меня Чарльз, но вполне возможно, что его жизненный путь был запечатлен не очень-то тщательно. Очевидно, для выполнения задания требовалось не только прочесть записки старика о его личной жизни и изучить историю Судана, но и заставить Чарльза восстановить в памяти недостающие звенья и имена.
Я полистал тетради, выбирая наугад отдельные фразы, обращая внимание на целые абзацы, но был лишь раздражен, почти уязвлен тем, как монотонно течет описанная в них жизнь. Вероятно, я надеялся, что тетради сами раскроются на пикантных подробностях, но они то и дело скромно раскрывались на упоминаниях об обязанностях, о ссорах с чиновниками, о списках лиц, приглашенных на приемы. Более того, я надеялся, что там имеются пикантные подробности, но не очень приятное знакомство с мелочами повседневного существования в колонии неожиданно заронило в меня сомнения. Именно неприятное ощущение однообразия чужой жизни и огромного самомнения, вызванного тем, что она описана день за днем и продолжается даже много лет спустя, заставило меня бесстрастно предположить, что я не гожусь для этой работы.
Утешали разве что события настоящего времени. Чарльзова жизнь сделалась столь несуразной, превратилась в такую смесь усталости и неуемной, кипучей энергии, расчетливой хитрости и юношеской прямоты, присутствия и отсутствия, что старик вселил в меня надежду, которую едва не отняли тетради. Недавний случай у него дома, к примеру, представлял собой превосходный материал для книги. Насколько я понял, Льюис запер его в гардеробной не в качестве наказания, а для того чтобы защитить и не позволить вмешиваться, пока сам дрался в спальне с другим мужчиной. Этот мужчина некогда работал у Чарльза. Я спросил у старика, зачем он приходил, хотя и догадывался, что Чарльз пригласил его в качестве возможной замены Льюису. Уже зная, что Льюис — просто воплощение ревности, я ясно представлял себе, какую вспышку ярости может вызвать у этого ленивого насмешника любая попытка ему насолить. Однако, если Льюис отстаивал в драке свою глубокую привязанность к Чарльзу, почему же он тогда пытался напустить на старика порчу посредством мальчишеских манипуляций с чучелом? Сам-то Чарльз понимал смысл этого поступка и считал его таким же симптоматичным, как и прочие многочисленные проделки. Когда старик проснулся, мы спустились на кухню и заварили чай, после чего он стал локти себе кусать. «Это непременно должно было случиться», — взволнованно сказал Чарльз. Но толком ничего мне объяснить не сумел. «Льюис был чертовски хорошим, смелым боксером», — то и дело твердил он.
Зазвонил телефон. Взяв трубку, я услышал неестественно сдержанный голос:
— Это Уильям?
— Слушаю.
— Сейчас с вами будет говорить лорд Беквит.
Прошло секунд тридцать, прежде чем трубку взял мой дед. Он заделался такой важной персоной, что стал поручать слугам даже самые простые дела. Его исполнительный, лишенный чувства юмора дворецкий, почти такой же старый, как и он сам, принадлежал к фактически вымершему поколению слуг, задыхавшихся от собственной корректности. Ему бы и в голову не пришло запереть хозяина в его гардеробной. Тем не менее, поручение набрать мой номер было дано ему впервые, и я с легким беспокойством ощутил ту холодность, которую в пору, когда дед был членом правительства и судебным лордом[83], наверняка почувствовали тысячи людей.
— Уилл? Как поживаешь, милый?
Это была другая сторона его величия — непритворная сердечность и обаяние, которые в большей степени, чем способность командовать, свидетельствовали о могуществе и преуспевании. Его ласковые обращения были признаками не влюбчивости и изнеженности, а мужественности, как у Черчилля, и вызывали у собеседника ощущение избранности, собственной важности. Обращение «милый» он произносил не публично, как это принято у кокни и у нас, гомиков, а так, словно оно было некой неофициальной наградой — воодушевляющим знаком доверия.
— Дедушка! У меня всё отлично… а ты-то как?
— Жара немного донимает.
— Неужели у вас там так же жарко?
— Понятия не имею. Пожалуй, еще жарче. Слушай, до конца будущей недели я в городе… может, сводишь меня куда-нибудь пообедать?
— Ты уверен, что не предпочел бы сам меня куда-нибудь пригласить?