Отношения со Стронгом наладились только в следующем семестре, когда он взял меня в услужение. Я пытался оказать слабое сопротивление, ибо в тяжелом труде из-под палки было нечто противоестественное. На каникулах у меня были собственные слуги, поэтому мысль о том, чтобы во время учебы наняться лакеем, казалась нелепой. Однако свое предложение Стронг сделал очень вежливо и деловито. Хотя Стронг учился в привилегированной школе, он, как мне стало известно, считался не очень способным учеником. Вероятно, мне следует описать его наружность: плотное телосложение, широкое квадратное лицо, раздвоенный подбородок, прямой нос, глубоко посаженные темные глаза, довольно густая для школьника растительность на лице и густые курчавые волосы, почти черные. Отец его был банкиром, человеком городским, но Стронг главным образом жил у матери, неподалеку от Фордингбриджа. У него были довольно кривые ноги, и при ходьбе он выворачивал ступни носками внутрь. Я не особенно нуждался в деньгах, которые получал, служа его лакеем, но все ученики, служившие лакеями, сходились на том, что делают это исключительно ради денег.
Вскоре стало ясно, что Стронг очень привязался ко мне. Он часто заставлял меня чистить ему обувь, стелить и убирать постель, поджаривать гренки на огне угольного камина в общей комнате. По-настоящему я влюбился в него лишь после того, как он сделался более любезным и начал звать меня к себе по той простой причине, что хотел побыть со мной или задать вопрос, ответ на который я, по его мнению, знал, — всё это, разумеется, весьма нерешительно и неловко, хотя мне сила его авторитета представлялась волшебной. Правда, другие мальчишки, заметив, что он неравнодушен ко мне, принялись дразнить обоих, и тогда я, по-прежнему ничего не смысля в эротике, вдруг понял, в чем дело, и — посредством некой непостижимой силы внушения — осознал характер своих чувств. Стоило мальчишкам заговорить о том, что мы всегда вместе, как мне стало ясно, что раскрыт наш секрет — хотя до той поры я и сам этого секрета не знал. Поначалу я категорически всё отрицал, но собственные нежные чувства приносили мне радость, в конце концов возобладавшую над возмущением, радость, которую, как ни странно, разделяли остальные воспитанники, злобные мальчишки, действовавшие в сговоре. В общежитии всё было хорошо, но оставаясь наедине, мы испытывали неловкость. Вскоре я самозабвенно влюбился, да и он, думаю, тоже. Как-то раз, в Монастырский период, когда весь Колледж отправился на ферму, расположенную за Сент-Катеринз-Хилл, копать картошку — трудовая повинность военного времени, — Стронг увел меня на прогулку по соседним полям. Мы шли под руку, хотя он был гораздо выше ростом. Я отдавал себе полный отчет в том, что мне пожалована привилегия, предоставлен благоприятный случай, хотя и вряд ли ожидал чего-то особенного. Впрочем, ничего особенного и не произошло. Стронг сказал, что скоро окончит школу и это очень грустно, но он хочет пойти на войну и выполнить свой долг. Потом сказал, как сильно разозлился, когда узнал, что со мной сделал Станбридж. Он бы этого так не оставил, но помешало то, что у Станбриджа погиб брат. Я сказал, что это, право же, пустяки; а он ответил, что сам никогда так не поступил бы. Когда мы вернулись на картофельное поле, многие принялись отпускать замечания. Кто-то сказал: «Кажется, ты слегка возбужден, Стронг», а кто-то другой добавил: «Похоже, вы хорошенько отодрали друг друга». По общему мнению, мы предавались любви, и все принялись похотливо отмечать это событие, словно первую брачную ночь. Я был смущен и счастлив. Помню, как я погружал руки в сыроватую разрыхленную землю и доставал картошку, как грязь забивалась под ногти, и при этом меня нисколько не волновало то, что между нами ничего не было.
Через год Стронг умер. В голове у него засел осколок снаряда, и некоторое время он пролежал в психиатрической лечебнице близ Сент-Олбанса. Я часто думал о Стронге и представлял себе, как он буянит: порой он явно терял рассудок. А потом огласили сообщение о его смерти. Примерно месяц спустя я получил письмо, в котором было сказано, что он завещал мне пятьдесят фунтов. В завещании я не был упомянут, но в больнице он сказал своей матери, что хочет оставить что-нибудь мне, а она предчувствовала его скорую смерть. Она приехала к помощнику директора на чашку чая, и тот мне обо всем рассказал.
А тем временем многое начинало меняться. Я продолжал так же — или почти так же — преклоняться перед старшеклассниками, героями, чьи черты с приближением окончания школы делались всё более привлекательными, обретая романтический ореол грядущей службы в армии. Но к шестнадцати годам я начал внимательно смотреть вокруг и замечать младших воспитанников. Душевные переживания сделались гораздо более сложными, ибо, став старше, я получил право помыкать мальчишками, а также возможность, с удовольствием отказавшись от этого права, открывать свои чувства. Поклонение не имело отношения к физическому обладанию — оно идеализировалось и ставилось выше похоти, каковая, впрочем, подпитывалась беспрестанными совокуплениями, взаимными наслаждениями и страданиями. Года два мы безоглядно предавались распутству. Все были одержимы упоительной, почти безумной страстью. Разумеется, были и такие — немногие, — кто держался особняком и спал или притворялся спящим, пока все мы корчились в страстном соитии или разнузданных оргиях. Распорядителем наших увеселений был ученик по фамилии Карзуэлл, невероятно похотливый малый. Днем мы вели себя, как вялые, полуслепые зверьки, с нетерпением ждущие наступления ночи. Потом, когда мы раздевались и ложились в постель, глаза у нас загорались. Впрочем, зачастую мы занимались сексом и днем. В разговоре мы употребляли все известные нам соленые словечки, а если удавалось, улучив момент, удовлетворять похоть в общественных местах, где всегда полно народу, то возбуждение только усиливалось. Случайные разоблачения — например, в тот раз, когда кто-то открыто дрочил Карзуэллу во время богослужения в церкви, — вероятно, открыли преподавателям (если те еще ничего не знали) глаза на развращенность воспитанников, связанную с учебой и жизнью в Колледже. Ах, такой свободы не будет больше нигде и никогда! В те годы жизнь была полна наслаждений. Вновь погружаясь в атмосферу того времени, а затем вспоминая обо всем, что произошло впоследствии, я прихожу в изумление. Те, кто не погиб, правят страной и империей, сделавшись образцами добродетели, и все они помнят о своем ужасном распутстве. Полагаю, это часть молчаливого соглашения всех взрослых мужчин о том, что такие вещи, как пьянство и общение с проститутками, вполне совместимы с властью и респектабельностью.