Уэбстер учился не в Колледже, а в школе Филз, и потому мое страстное увлечение им не могло не быть более возвышенным. Это был хорошо сложенный малыш с гладкой смуглой кожей, пышными вьющимися волосами и красивым печальным лицом. Его отец был богатым производителем рома из Тобаго, а мать — англичанкой. Она прилагала все силы, чтобы дать ему хорошее образование. До той поры у меня никогда не было знакомых негров, и поначалу я считал его тугодумом. Потом я убедился, что у него изящный, литературный склад ума. Он любил одиночество и много читал. Однажды, летом его первого учебного года, я увидел, как он лежит в длинных купальных трусах на насыпи у купальни «Ганнерз-Хоул», углубившись в чтение какой-то книги по истории. Его смуглое тело среди деревьев, зеленая вода и поблеклая трава напомнили мне картины Гогена.
Я обнаружил, что в погожие дни Уэбстер ходит купаться всякий раз, когда позволяет строгий школьный режим. Мне вечно не хватало на это времени, хотя в купании была своя эротическая сторона. Тем не менее я тоже начал купаться. Надо признаться, он плавал гораздо лучше меня, но я был гораздо выше ростом и порой одерживал верх в заплыве наперегонки до излучины. Преодолев эту дистанцию, Уэбстер, задыхаясь, ослепительно улыбался, а я плескался в воде рядом с ним или обнимал его за плечи и говорил: «Борьба была чертовски упорной», но про себя твердил: «Я люблю тебя, люблю, люблю». Когда мы вылезали на берег, меня приводило в восторг то, что вода моментально стекает с него сама и ему не нужно вытираться полотенцем, а когда он тряс головой, капельки разлетались, и его черная шевелюра становилась почти сухой. На голове у Уэбстера были очень густые волосы, однако — при том, что он уже достиг зрелости — тело оставалось почти безволосым, и я частенько ухитрялся как бы ненароком дотронуться до него, дабы лишний раз убедиться в несказанной гладкости его кожи. С нее-то всё и началось. В известной мере я восхищался им так же, как Стронгом, но теперь характер восхищения изменился под воздействием некой более чистой, даже нравственной силы. Я создал себе представление, будто нахожусь рядом с неким сверхчеловеком.
А создавать себе это представление было весьма непривычно. Здесь, в Декатиле, среди блистающих своим невежеством жителей Нубы, будучи единственным белым человеком на сотни миль вокруг, я по-прежнему веду себя в соответствии с ним. Чувствует ли это хоть кто-нибудь, понимает ли? А тогда, в Винчестере? Это было страшнейшее ренегатство. Это было величайшее откровение. Оно влияло на мироощущение.