Все пленники теперь меня прекрасно знают и слушаются беспрекословно. Делают ли они различие между мною, Зирой и сторожами-гориллами, которые приносят им еду? Сомневаюсь, но хотелось бы в это верить. Вот уже месяц я работаю с ними, однако мне все еще не удается научить их чему-нибудь более сложному, чем обычные трюки, доступные любому хорошо выдрессированному животному. И тем не менее я инстинктивно ощущаю, что они способны на гораздо большее.
Я пытаюсь научить их говорить. Это для меня вопрос чести. Разумеется, пока ничего не выходит, то есть почти ничего: некоторым пленникам удается повторить за мной три-четыре односложных звука, но ведь это могут и наши шимпанзе! Разумеется, это немного, однако я не отступаюсь. Мне придает мужество настойчивость, с какой пленники стараются теперь поймать мой взгляд; глаза их за последнее время как-то изменились, и мне кажется, я улавливаю в них любопытство, отличное от звериного тупого недоумения.
Я медленно обхожу все помещение, останавливаясь перед каждой клеткой. Я разговариваю с пленниками, говорю с ними ласково, терпеливо. Теперь они привыкли к речи, к этим столь необычным в устах людей звукам. Похоже, они меня слушают. Я говорю по нескольку минут, затем отказываюсь от фраз и произношу отдельные короткие слова, повторяю их неоднократно, надеясь услышать ответ. Вот пленник с трудом произносит один слог, но больше от него ничего добиться не удается. Он быстро устает, отказывается от сверхчеловеческой задачи и падает на солому, словно после целого дня изнурительной работы. Я вздыхаю и перехожу к следующему. Наконец я добираюсь до клетки, где прозябает Нова, одинокая и печальная. Во всяком случае, мне, человеку Земли, кажется, что она должна быть печальна, и я стараюсь отыскать это чувство на ее прекрасном и невыразительном лице.
Я часто думаю о Нове. Мне трудно забыть проведенные с нею часы. Но я ни разу больше не входил в ее клетку: меня удерживает чувство человеческого достоинства. Ведь она не более чем животное! Теперь я вращаюсь в высших научных кругах, и подобное панибратство просто немыслимо. Я краснею при одной мысли о нашей недавней близости. С тех пор как я перешел в другой лагерь, я веду себя с Новой точно так же, как с ее сородичами, не позволяя себе проявить к ней никаких дружеских чувств.
Тем не менее я вынужден признать, что она представляет собой первоклассный подопытный экземпляр, и втайне радуюсь этому. Нова делает большие успехи, опережая остальных пленников. При моем приближении она подходит к решетке, и лицо ее искажается гримасой, которую с натяжкой можно принять за улыбку. Прежде чем я успеваю заговорить, она сама произносит с полдесятка выученных ею слогов. И явно старается произнести их получше. Значит ли это, что она способнее других от природы? Или длительный контакт со мной развил ее способности и сделал восприимчивее к моим урокам? Последнее предположение мне нравится больше: оно льстит моему тщеславию.
Я произношу ее имя, потом свое, указывая пальцем то на нее, то на себя. Она повторяет мой жест. Но вдруг я вижу, как лицо ее искажается злобным оскалом, и в то же мгновение слышу у себя за спиной тихий смех.
Это Зира решила беззлобно подшутить под моими усилиями, а ее присутствие всегда приводит Нову в ярость. Вместе с Зирой пришел Корнелий. Его весьма занимают мои опыты, и он частенько навещает меня, чтобы осведомиться о результатах. Однако сегодня он явился с другой целью. Вид у него чрезвычайно взволнованный.
— Улисс, вам не хотелось бы совершить со мной небольшое путешествие?
— Путешествие?
— Это довольно далеко, почти на другой стороне планеты. Археологи нашли там развалины, чрезвычайно любопытные, если верить их отчетам. Но раскопками руководит орангутанг, и надеяться, что он сумеет сделать из находок правильные выводы, не приходится. Они столкнулись с потрясающей загадкой — если ее разгадать, это может сыграть решающую роль в моих исследованиях. Академия посылает меня в командировку, и я полагаю, что ваше присутствие тоже будет весьма полезным.
Я пока не понимаю, какой от меня может быть прок, но соглашаюсь с радостью: мне давно уже хотелось повидать другие области Сороры. Корнелий приглашает меня к себе в кабинет для подробного разговора.
Такой оборот дела приводит меня в восторг: по крайней мере не придется сегодня продолжать обход. А мне предстояло посетить еще одного пленника — профессора Антеля. Состояние его остается прежним, поэтому о его освобождении пока не может быть и речи.
Тем не менее по моей просьбе Антеля поместили в отдельную и довольно удобную палату. Посещать его для меня — тяжкий долг. Он не поддается ни на просьбы, ни на уговоры и ведет себя как самое настоящее животное.
2
Мы отправились неделю спустя. Зира полетела с нами, но через несколько дней она должна была вернуться, чтобы в отсутствие Корнелия следить за работой института. Сам же Корнелий рассчитывал задержаться на месте раскопок гораздо дольше, разумеется, если находки окажутся действительно интересными.
Нам предоставили специальный самолет, весьма похожий на наши первые реактивные самолеты, но гораздо более комфортабельный, с отдельным маленьким салоном, куда снаружи не проникало ни звука и где можно было спокойно разговаривать. Там я и встретился с Зирой.
Я был счастлив, что отправился в это путешествие. С обезьяньим обществом я уже достаточно освоился, поэтому нисколько не удивился и не испугался, увидев за штурвалом нашего лайнера пилота-шимпанзе. Гораздо больше меня занимали расстилавшийся внизу пейзаж и великолепное зрелище восхода Бетельгейзе. Мы летели на высоте примерно десяти тысяч метров. Воздух был удивительно прозрачен, и гигантская звезда вставала над горизонтом, как наше солнце, видимое в мощную подзорную трубу. Зира не уставала им восхищаться.
— Скажи, бывают у вас на Земле такие же прекрасные восходы? — спрашивала она. — Может ли твое солнце сравниться красотою с нашим?
Я отвечал ей, что Солнце не такое красное и большое, как Бетельгейзе, но мы им вполне довольны. Зато наша Луна гораздо больше и ярче ночного светила Сороры.
Мы веселились, словно школьники, отпущенные на каникулы, и я шутил с Зирой, как со старой доброй знакомой. И когда через несколько минут к нам присоединился Корнелий, я чуть ли не обиделся на него за то, что он помешал нашей болтовне. Корнелий был озабочен. Впрочем, все последнее время он заметно нервничал. Чтобы довести до конца предпринятые им изыскания, ему приходилось работать невероятно много, и порой он пропадал у себя в лаборатории по целым дням. О своей работе он не говорил никому, и даже Зира, как мне кажется, знала о ней не больше меня. Мне же было известно только, что его волновала проблема происхождения обезьян и что взгляды ученого-шимпанзе все более и более расходились с общепризнанными теориями. В то утро Корнелий впервые познакомил меня с некоторыми своими соображениями, и я понял, почему моя скромная личность разумного человека представляет для него такую огромную ценность. Он начал с того, о чем мы беседовали и спорили уже тысячи раз.
— Вы мне говорили, Улисс, что у вас на Земле обезьяны — настоящие животные, не так ли? И что, напротив, люди достигли такого уровня цивилизации, который равен нашему, а во многом даже превышает его? Не бойтесь меня оскорбить: для ученого истина дороже самолюбия.
— Да, во многом мы вас обогнали, это несомненно. И лучшее тому доказательство — мое присутствие на Сороре. Вы же, мне кажется, еще находитесь в этом отношении на стадии…
— Знаю, знаю, — устало прервал меня Корнелий. — И об этом мы уже говорили. Мы только проникаем в области, которые для вас перестали быть тайной несколько столетий назад… И в этом отношении меня тревожат не одни ваши рассказы, — продолжал он, нервно расхаживая по маленькому салону. — Вот уже долгое время меня преследует одна страшная мысль, даже не мысль, а догадка, но подтверждаемая некоторыми конкретными фактами. Мне кажется, что эти тайны мироздания уже были разгаданы здесь, на нашей планете, в далеком прошлом другими разумными существами.