Разницу чувствительности к убийственному ядерному излучению не должны вызывать какие-нибудь чрезвычайно отдаленные во времени события: это были, вероятно, катастрофы эпохи, в которую, около 430 млн. лет назад, возникли пранасекомые, а точнее их предки. Не исключено, однако, что нечувствительность некоторых органических форм к радиации, смертельной для большинства других, возникла миллиард лет назад.
Итак, дойдет ли в наступающем столетии до воскрешения теории, развитой французским палеонтологом и анатомом Кювье около 1930 г. и названной катастрофизмом? Согласно этой теории процессы геологического масштаба такие, как горообразование, изменение климата, возникновение и исчезновение морей, были переменами бурными и быстрыми, т.е. планетарными катастрофами. В дальнейшем, в середине XIX в., эту теорию развивал ученик Кювье, д'Орбиньи (d'Orbigny); органический мир Земли должен, согласно этой теории, многократно погибать и возникать заново в актах творения, следующих друг за другом. Это соединение катастрофизма и креацеонизма свела в могилу теория Дарвина. Однако, это было преждевременное погребение. Катастрофы наибольшего масштаба, т.е. космического, являются неотъемлемым условием эволюции звезд, а также эволюции жизни. Альтернативу "либо разрушение, либо творение" создал человеческий разум, навязав ее миру с самого начала нашей истории. Эту категорическую исключительность уничтожения и сотворения человек понял со всей очевидностью, пожалуй, тогда, когда он осознал свою смертность и противопоставил ее воле жизни. Это противопоставление является общей основой тысяч культур, и его можно обнаружить как в самых ранних мифах, легендах о творении и религиозных верованиях, так и в возникшей десятки тысяч лет позднее науке. Как вера, так и наука наделяли видимый мир свойствами, устраняющими из него слепой, невычисляемый случай как виновника любого происшествия. Обычная во всех религиях борьба добра со злом не в каждом вероисповедании кончается триумфом добра, но в каждом установится -- хотя бы как фатальность -- порядок бытия. В порядке всех вещей лежат как сакральное так и профанное. Поэтому случая как наивысшей инстанции бытия не было никогда ни в одних верованиях, потому и наука так долго противилась признанию его существенной и невычисляемой роли в создании действительности (прим. Ст. Лема -- Слова "случай" нет ни в одной священной книге ни одной из вер).
Верования людей можно поделить на скорее "доверяющие" миру и скорее "упорядочивающие" мир, который они застали. Первые обещают Воздаяние, Избавление и Подсчет грехов и заслуг, увенчанный на том свете окончательным отмериванием справедливости, и, тем самым, пристраивая к несовершенному миру совершенное продолжение. Пожалуй, собственно такому удовлетворению наших притязаний по отношению к миру обязаны эти веры своим многовековым существованием, и именно оно сконцентрировано в закрепленной поколениями догматике.
Зато угасшие уже мифы вместо утешения и обещания Справедливого добра в замечательной упорядоченной Вечности (чтобы ни говорили о Рае и Избавлении, то там нет никакого Случая: никто не пойдет в пекло в результате Божьей ошибки или недосмотра Проведения, никто также не будет вовлечен в посмертные хлопоты, так как какое-нибудь препятствие не допустит его до Нирваны), привносили Порядок, часто жестокий, но Необходимый и, следовательно, также не похожий на лотерейную игру.
Каждая культура была и существует для того, чтобы всякое качество, как, например, случайность, встало в блеске Желательности или -- по меньшей мере -- Необходимости. Вот общее назначение культур, оно породило "нормализацию", сохраненную в ритуалах, во всяких указаниях и в каждом табу: все везде должно иметь одну единую меру. Культуры вводили случайность внутрь себя осторожными дозами -- для игры и забавы. Случай освоенный, удержанный в границах, как игра или лотерея, переставал быть категорией ошеломляющей и грозной. Мы играем в лотерею потому, что хотим играть. Никто нас к этому не принуждает. Человек верующий видит случайность в разбивании стакана, в укусе осы, но уже не припишет ее смерти: в его неученом сознании Божье Всемогущество и Всеведение в состоянии назначить случаю второстепенную роль, но наука, пока это было возможно, трактовала случайность как эффект пока еще недостаточного знания, как наше неведение, которое будет ликвидировано дальнейшим притоком открытий. Это не шутки; Эйнштейн вовсе не шутил, утверждая, что "der Herrgott wьrfelt nicht (Бог не играет в кости)" потому, что "He is sophisticated, but He is not malicious (Он изощрен, но Он не злонамерен)". Что означает: порядок мира трудно познать, но это возможно, так как он доступен разуму.
В конце XX в. наблюдается уже генеральный отход от позиций, которых упорно и отчаянно придерживались в течение тысячелетий. Альтернатива "разрушение или творение" должна быть, наконец, отброшена. Огромные облака темных, холодных газов, кружащие в ветвях Галактик, медленно подвергаются фрагментации также непредвиденно, как разбивается стекло. Законы природы осуществляются не помимо случайных событий, а посредством их. Статистическая ярость звезд, миллиарды раз теряющих, чтобы один раз породить жизнь в миллионах ее видов, убиваемую случайной катастрофой, чтобы оплодотвориться разумом, есть правило, а не исключение во Вселенной. Солнца возникают от гибели других звезд; таким же образом и остатки дозвездных туманностей затвердевают в планеты. Жизнь является одним из редких выигрышей в этой лотерее, а разум еще более исключителен в последующих розыгрышах, но он обязан своим возникновением естественному отбору, или смерти, совершенствующей уцелевших, а также катастрофам, которые могут внезапно повысить шансы появления разума. Итак, процесс строительства мира и жизни не подлежит уже сомнению, но Космос является гигантским расточительным инвестором, расточающим выходной капитал Галактик, а исполнителем, вносящим регулярность в эту игру, является управляющий случаем закон больших чисел. Человек, существующий благодаря тем свойствам материи, которые возникли одновременно с миром, оказывается редким исключением из закона разрушения, недобитком сокрушений и всесожжений. Творение и разрушение, попеременно возникающие и взаимно себя обуславливающие, представляют собой такой порядок вещей, от которого нельзя убежать.
Такую картину мира постепенно создает наука, до сих пор не комментируя ее, а только складывая из открытий биологии и космогонических реконструкций как мозаику из последовательно находимых кусочков. Мы могли бы, собственно, поставить тут точку, но мы задержимся еще на минуту ради последнего вопроса, который можно поставить.