Сама по себе работа никогда не была сложной, по крайней мере для Боба. Он испытывал незамысловатую любовь к таким вещам, как бумага и карандаш, к тому, чтобы карандашом писать по бумаге, к ластикам, ножницам и скрепкам, к запаху книг и к словам на книжных страницах. Иногда он думал о тех мужчинах и женщинах, которые все это сочинили, сидя за своими столами, целясь в неуловимое яблочко и почти всегда промахиваясь, но порой все-таки нет, и Боб твердо верил, что комната, заставленная печатной продукцией, – это комната, которая ни в чем не нуждается.
Коллеги его держались не то чтобы недружелюбно, но на лицах у них стыло нечто неуловимое, и сказать они мало что находили. Некоторые жаловались, что не профессия у них, а скучища, и Боб всегда выражал им свое сочувствие, но сам он ничуть этого мнения не разделял. Он считал, что люди, которым скучно в роли библиотекаря, просто выбрали себе не то дело. Он не осуждал их за это, но тихо радовался, что не таков, как они.
Как новенького и младшего по чину, его поставили в утреннюю смену, часы которой считались самыми неудобными, но для Боба это стало идеальным образом жизни.
Будильник звонил в пять утра. Боб в пижаме спускался вниз, чтобы разжечь камин, приготовленный вечером накануне. Огонь занимался, и Боб уходил наверх, принять душ и одеться. У него было два костюма, которые он носил попеременно, каждый третий день являясь на службу одетым неформально: под темным джемпером с V-образным вырезом белая рубашка без галстука, черные слаксы, черные носки, черные мокасины. Одетый, чисто выбритый, с кожей, пощипываемой лосьоном, Боб спускался в гостиную, где потрескивал, разбрасывая блики света на пол и стены, камин. Позавтракав, готовил и упаковывал что-нибудь себе на обед. Если утро выдавалось особо холодное, заводил “шевроле”, оставлял его греться на холостом ходу на дорожке, а сам мыл посуду.
Ребенком и подростком Боб боялся стать взрослым. Так отложилась в нем невольно внушенная матерью мысль, что и жизнь, и работа суть сплошные несчастья и компромисс. Но мать Боба не умела понять ни радостей, доставляемых сознанием своей действенности и расторопности, ни удовольствий, приносимых устройством вокруг себя земных благ и материальных удобств. Она готовила, но стряпню ненавидела. Убирала, но с чувством, что занятие это ее недостойно. Боб был устроен иначе; действия, которые он предпринимал каждое утро, были разумны, потому что необходимы, и каждое из них служило началом следующего.
На работу он ехал пустыми, мокрыми от дождя улицами, пересекал по мосту реку. Автостоянка пуста, в библиотеке тишь. Пройдя по ковру фойе, он усаживался за свой стол, включал лампу с зеленым абажуром, выкуривал сигарету, просматривал библиотечную газетку. Настроившись на рабочий лад, всюду зажигал свет, отпирал двери, и начинался обычный библиотечный день. Поначалу Боб смущался, вступая в общение с посетителями, но застенчивость его прошла, стоило ему осознать, что обращаются к нему не как к человеку, а как к инструменту, механизму библиотечной машины.
Мисс Огилви, распознав в Бобе библиотекаря в своей стихии, предоставила его самому себе. Когда она сообщила ему, что намерена перевести его с утренней в дневную смену, он спросил, нельзя ли оставить ему прежнее расписание. Но почему же, спросила она. Он объяснил, что ему нравится по утрам, когда тихо, и мисс Огилви воззрилась на него, пораженная тем, что еще способна, после стольких-то лет, чувствовать хоть какую-то связь с другим человеком. Не в пример Бобу, ее путь всегда был суровей, прямолинейней, жестокосердней; но ей нравилось, что Боб таков, как он есть, и она мирилась с ним, несмотря на то, что повадки его не очень-то соответствовали ее личному опыту.
В общем, Боб Комет там обжился, нимало не недовольный тем, что так получилось. Северо-западный филиал публичной библиотеки – именно то место, где Боб Комет стал самим собой. Там же он познакомился с Конни и Итаном. Конни явилась первой, но как Конни возникла лишь после Итана, так что на деле первей оказался он.
Конни явилась первой, но ее заслонил отец. Об отце в округе ходили легенды, не заметить его и впрямь было трудно: он носил самострочную накидку с капюшоном и демонстрировал склонность к вспышкам публичного красноречия. Его разум кишел видениями бед и угрозами, проницательности, как сам он считал, непревзойденной, так что для общего блага желательно, чтобы они были услышаны. Однако ж вещать на площадях с каких попало трибун вышло из моды; за неимением форума он излагал свои взгляды на улицах, в парках, часто на автобусных остановках и еще чаще в автобусах, из которых людям некуда деться. Содержание речей было разнообразным, но, как правило, отличались они ожесточенной критикой современного состояния человечества, при этом особое внимание уделялось обличениям католической церкви.