Она перестала резать лук.
– Просто шнурок.
– Но кто тебе его завязал?
– Сама завязала, – легко сказала она.
Боб не стал больше возникать по этому поводу. Они почти не разговаривали весь вечер и за ужином тоже. После того как поели, прибрались вместе на кухне, но так, словно каждый притворялся, что другого здесь нет. Поднялись наверх, и Боб разделся, привел себя в порядок и лег в постель, в то время как Конни закрылась и наполнила ванну. Из ванной она вышла в пижаме, и шнурка на запястье не было. Она улеглась рядом с Бобом, и они лежали там в темноте. Какое-то время спустя он услышал, что Конни спит, а потом, много позже, и сам заснул, непонятно как, потому что было ему не до сна. Незадолго до пяти он проснулся, сполз с кровати, прошел в ванную, закрыл дверь и включил свет.
Он заглянул в мусорное ведро, но шнурка там не оказалось. Бобу хотелось, чтобы шнурок был в ведре; ему было важно, чтобы шнурок там валялся, и он был разочарован, увидев, что шнурка в ведре нет. Но где ж он тогда? У Конни в аптечном шкафу хранилась перламутровая раковина, в которую она складывала свои колечки и серьги; шнурок, старательно смотанный, лежал в этой раковине поверх украшений.
Боб взял шнурок, опустил сиденье унитаза и сел. Расправил шнурок по столешнице, ладонью вверх уложил посередке его свою левую руку, обхватил им запястье. Правой рукой попытался завязать его в двойной бант, но шнурок махрился, волокна его кудрявились и торчали в разные стороны, и Боб добился только того, что разлохматил его сильней. Все распутав, он попробовал еще раз, и оказалось, что он не может завязать и одного банта. Он предпринял третью и четвертую попытки, пятую, отчаялся и пришел к выводу, что, пробуй хоть сотню раз, ни за что сам себе не завяжешь два аккуратных банта с равной длины свисающими петлями, как было на запястье у Конни. Он ни за что этого не сможет, и она тоже бы не смогла, и он отошел от шнурка, в упор на него глядя, боковым зрением отмечая присутствие себя в зеркале и боясь того, что увидит, если вскинет глаза и встретится со своим отражением. Забрав шнурок, он вышел из ванной и уселся на край кровати.
Конни пошевелилась, зажмурилась и, не проснувшись еще вполне, посмотрела на Боба. Увидев в руке у него шнурок, она начала приподниматься в кровати, как будто какая-то сила равномерно подтягивала ее, и глаза у нее распахнулись шире. Она скорбно смотрела на шнурок.
– Никак понять не могу, как тебе удалось самой завязать такой двойной бант. Ты покажешь мне, как это делается?
Боб сказал это спокойно и доброжелательно, и она согласно кивала, да, конечно, сейчас, забрала у Боба шнурок и попыталась обвязать им свое запястье. Когда бант у нее не вышел, стала пробовать еще и еще. Когда бант развалился в четвертый раз, она подняла лицо, озадаченно глядя на Боба, словно удивлялась, чем это они с Бобом заняты, как их занесло на этот неведомый перекресток.
Самое начало нового утра было заметно за оконными шторами; спальня полнилась первыми лучами дневного света. Конни растянула шнурок во всю длину и обмотала его вокруг запястья, будто собираясь попробовать еще раз, но не собралась, а начала плакать, и Боб смотрел на это, смотрел, как она стискивает шнурок в кулаке и поднимает кулак, прикрывая лицо, содрогаясь от плача все сильней, но беззвучно.
Боб не до конца еще все понимал, не позволял себе полностью осознать, что произошло с его жизнью, когда зазвонил будильник, и звон, наполнив комнату, привел его в ужас, так что он бросился поскорей схватить часы с прикроватной тумбочки, угомонить их. Он начал отступать назад, все дальше от Конни, и пятился, пока не вышел из спальни. Остановился на верхней площадке лестницы, слыша, как тикают в ладонях часы, и да, теперь да, он понял, что в самом деле случилось, звук побудки стал громче, он бился в самое сердце, растолковывая, как оно все обернулось для Боба Комета; вот в чем был финт со шнурком.
3
1945
В одиннадцать с половиной лет Боб Комет сбежал из дома. То, что он форменно сорвался с места, не было чистой случайностью: он уже до того несколько месяцев играл с мыслью о бегстве. Маловероятно, впрочем, что он пошел бы на это, если б не инцидент с мистером Бейкер-Бейли, вызвавший у него душевное отвращение и предоставивший значимый повод, а не смутное нечто, от которого вообще стоило убегать.
Стремление уйти из дому вызрело у него по причинам самым распространенным. Начитавшись приключенческих книг, он сочинил собственное повествование, сводившееся к тому, что герой несчастлив, обделен материнской любовью и во всем мире нет у него ни единой родной души. Так он видел себя, и это была правда, но только отчасти. На самом деле мать, конечно, любила его, просто она его не понимала. И друзей он мог бы себе найти, если бы захотел, но при той отчужденности, которую он чувствовал к сверстникам, товарищество делалось невозможным. Так что, в общем, он был несчастлив, это факт, и история о том, что герой рвется из дому, была скомпонована в дань тому, что он считал тогда своей горестной долей.