— Но позвольте, однако, — спросил Ланской, — ведь леса составляют собственность?
— Да; а греть воздух в жилье составляет потребность.
— Вы против собственности?
— Нет; я только чтобы всем тепло было в стужу. Не надо давать лесов тем, кому и без того тепло.
— А как вы судите о податях: следует ли облагать людей податью?
— Надо наложить, и еще прибавить на всякую вещь роскошную, чтобы богатый платил казне за бедного.
— Гм, гм! вы ниоткуда это учение не почерпаете?
— Из Священного писания и моей совести.
— Не руководят ли вас к сему иные источники нового времени?
— Все другие источники не чисты и полны суемудрия.
— Теперь скажите в последнее: как вы не боитесь ни того, что пишете, ни того, что со мною в церкви сделали?
— Что пишу, то про себя пишу, а что в храме сделал, то должен был учинить, цареву власть оберегаючи.
— Почему цареву?
— Дабы видели все его слуг к вере народной почтительными.
— Но ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.
Рыжов посмотрел на него «с сожалением» и отвечал:
— А какое же зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет с семьей жить?
— Я мог велеть вас арестовать.
— В остроге сытей едят.
— Вас сослали бы за эту дерзость.
— Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где бы Бог мой оставил меня? Он везде со мною, а кроме его, никого не страшно.
Надменная шея склонилась, и левая рука Ланского простерлась к Рыжову.
— Характер ваш почтенен, — сказал он и велел ему выйти.
Но, по-видимому, он еще не совсем доверял этому библейскому социалисту и спросил о нем лично сам несколько простолюдинов.
Те, покрутя рукой в воздухе, в одно слово отвечали:
— Он у нас такой-некий-этакой.
Более положительного из них о нем никто не знал.
Прощаясь, Ланской сказал Рыжову:
— Я о вас не забуду и совет ваш исполню — прочту Библию.
— Да только этого мало, а вы и на десять рублей в месяц жить поучитесь, — добавил Рыжов.
Но этого совета Ланской уже не обещал исполнить, а только засмеялся, опять подал ему руку и сказал:
— Чудак, чудак!
Сергей Степанович уехал, а Рыжов унес к себе домой своего «Однодума» и продолжал писать в нем, что изливали его наблюдательность и пророческое вдохновение.
Глава тринадцатая
Со времени проезда Ланского прошло довольно времени, и события, сопровождавшие этот проезд через Солигалич, уже значительно позабылись и затерлись ежедневною сутолокою, как вдруг нежданно-негаданно, на дивное диво не только Солигаличу, а всей просвещенной России, в обревизованный город пришло известие совершенно невероятное и даже в стройном порядке правления невозможное: квартальному Рыжову был прислан дарующий дворянство владимирский крест — первый владимирский крест, пожалованный квартальному.
Самый орден приехал вместе с предписанием возложить его и носить по установлению. И крест и грамота были вручены Александру Афанасьевичу с объявлением, что удостоен он сия чести и сего пожалования по представлению Сергея Степановича Ланского.
Рыжов принял орден, посмотрел на него и проговорил вслух:
— Чудак, чудак! — А в «Однодуме» против имени Ланского отметил: «Быть ему графом», — что, как известно, и исполнилось. Носить же ордена Рыжову было не на чем.
Кавалер Рыжов жил почти девяносто лет, аккуратно и своеобразно отмечая все в своем «Однодуме», который, вероятно, издержан при какой-нибудь уездной реставрации на оклейку стен. Умер он, исполнив все христианские требы по установлению православной церкви, хотя православие его, по общим замечаниям, было «сомнительно». Рыжов и в вере был человек такой-некий-этакой, но при всем том, мне кажется, в нем можно видеть кое-что кроме «одной дряни», — чем и да будет он помянут в самом начале розыска о «трех праведниках».
Л. Н. Толстой. Божеское и человеческое
Этот рассказ Льва Николаевича Толстого (1828 — 1910) относится к последнему периоду его творчества (написан в 1903 — 1904 гг.) и примыкает к таким его шедеврам, как «После бала» (1903) и «Хаджи Мурат» (1897 — 1904). Все толстовские произведения этого времени связаны общими нравственными и художественными проблемами, в центре которых одна вечная проблема — об ответственности человека за все, что совершается в мире, и его внутреннем долге, долге совести — участвовать в преодолении зла и утверждении добра. Свет евангельских заветов ясен в этих произведениях, как и во всем творчестве писателя. Вне всякого сомнения, отношение Толстого-художника к Библии не охватывается полностью его произведениями начала XX в.; деятельности писателя как проповедника созданного им вероучения мы и вовсе здесь не касаемся: