Я дал Лукерье слово исполнить ее просьбу и подходил уже к дверям... она подозвала меня опять.
— Помните, барин, — сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на губах, — какая у меня была коса? Помните — до самых колен! Я долго не решалась... Этакие волосы!.. Но где же их было расчесывать? В моем-то положении!.. Так уж я их и обрезала... Да... Ну, простите, барин! Больше не могу...
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне прозвали «Живые Мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней... «после петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не посмела сказать: с неба.
1874
Из «Стихотворений в прозе» Два богача
Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых — я хвалю и умиляюсь.
Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.
— Возьмем мы Катьку, — говорила баба, — последние наши гроши на нее пойдут, — не на что будет соли добыть, похлебку посолить...
— А мы ее... и не соленую, — ответил мужик, ее муж.
Далеко Ротшильду до этого мужика!
Июль, 1878
Христос
Я видел себя юношей, почти мальчиком в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи.
Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви... Но народу стояло передо мною много.
Все русые крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.
Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом.
Я не обернулся к нему — но тотчас почувствовал, что этот человек — Христос.
Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие... и посмотрел на своего соседа.
Лицо, как у всех, — лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты: верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем как на всех.
«Какой же это Христос! — подумалось мне. — Такой простой, простой человек! Быть не может!»
Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоял со мной рядом.
Я опять сделал над собою усилие... И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хотя и незнакомые черты.
И мне вдруг стало жутко — и я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо — лицо, похожее на все человеческие лица, оно и есть лицо Христа.
Декабрь, 1878
Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы
Из последнего романа Федора Михайловича Достоевского (1821 — ,1881) в нашу антологию включена одна глава — «Великий инквизитор». Но это глава, которая обрела как бы самостоятельное существование. Автор впервые выступил с ее публичным чтением еще до того, как было закончено печатание романа (1879 — 1880). Затем она не только публиковалась множество раз, но породила целую библиотеку статей и книг, ей посвященных.
Причины этого необычного явления достаточно ясны. Хотя глава представляет собою органическую часть романа, и раздумья над нею требуют знания всего произведения, вместе с тем она представляет собою средоточие важнейших вопросов творчества Достоевского, в определенном смысле завершение сквозной линии его романного повествования, идущей от «Записок из Мертвого дома» (1860 — 1862), через романы «Униженные и оскорбленные» (1861), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871 — 1872), «Подросток» (1875У. Это линия художественных исканий и экспериментов, связанных с решением самой насущной и жгучей задачи человечества — задачи устройства жизни, достойной человека, свободной от насилия, от вражды и взаимоуничтожения, т.е., в конечном счете, отвечающей евангельским заветам. В каждом романе выдвигаются и исследуются разные стороны задачи, но линия не прерывается, подобно тому, как не прерывается она по сей день и в истории человеческой культуры. В «Братьях Карамазовых» Достоевский прямо сталкивает заветы Христа и Его Самого как высочайшее выражение евангельских заветов с персонифицированным выражением — в образе великого инквизитора — типичных проектов и решений главной общечеловеческой задачи, объединенных идеей благодетельного насилия над людским стадом. (См. об этом в первой части данной книги).