— Хочешь, чтобы что-то вышло хорошо, — сделай это сам!
Потом задумался и с какой-то надеждой спросил:
— Шуа? Ну скажи, это точно мои дети?..
Сразу после смерти Онана Иуда всю свою отцовскую «заботу» немедленно обратил на Ира, чтобы не проронить зря ни капли. Вознамерился во что бы то ни стало сделать старшего сына человеком.
— Нельзя и тебя упустить! — крикнул он и, заломив руки, помчался в кабинет.
Через час он объявил, что все устроил — сразу после похорон брата Ир отправится в психушку тюремного типа. Ради этого Иуда «пустил в ход свои связи», и Иру «пришили дело», он получит постановление суда о признании старшего сына алкоголиком и направление на принудительное лечение от алкоголизма.
— Ты сам меня вынудил, сынок! Мне тяжело было это делать — ты ведь мой сын, но другого выхода нет! Потом, может быть через много лет, когда в твоей жизни все наладится, может быть… Ты поймешь и еще будешь благодарить меня.
Иуда вышел, хлопнув дверью, оставив сына стоять обугленным деревом, в которое только что ударила молния.
Поминки Онана проходили очень торжественно. Тело младшего покоилось на возвышении во дворе. Впрочем, присутствующие не обращали на него никакого внимания. Все старались ободрить и поддержать Иуду. Великая скорбь заставила лицо отца почернеть и осунуться, но он стойко принимал соболезнования. В отличие от жены, для которой каждое «ваш сын был…» оборачивалось безудержным рыданием и приступами удушья.
Внезапно откуда-то сверху, как раскат грома, заставив присутствующих замереть и затихнуть, грянул аккордеон.
Все подняли глаза. На крыше дома возле трубы стоял Ир в военной форме, в орденах, среди которых выделялась золотая звезда героя, и, пританцовывая, играл развеселую песню «Эх, яблочко! Куда ты катишься…»
Иуда побелел, стремглав кинулся в дом и через секунду вылетел из него с ружьем наперевес. Гости зашумели и набросились на обезумевшего отца, повалили его наземь, отобрали оружие.
Солнце, вышедшее из-за тучи, брызнуло позади Ира лучами во все стороны, образовав вокруг него огненный нимб, ослепивший на мгновение всех стоявших внизу. Ир засмеялся. Смеялся так, что дом содрогался. Дальнейшее очевидцы запомнили на всю жизнь — Ир раскинул руки, словно стальные крылья, и взмыл вверх. Долю секунды он летел, отражая солнце, а затем стремительно рухнул вниз. Его тело замерло на уровне второго этажа, несколько раз подпрыгнуло и закачалось на веревке, как тряпичная кукла, подвешенная за шею. Дико завизжал старый аккордеон, зацепившийся за карниз, растягиваясь на запавшем си-бемоле.
ШУА
Никогда не работавшая Шуа, «дура простоволосая», как называл ее Иуда, в молодости была очень заносчива. Положение и состояние родителей, удачное замужество сделали ее снобкой, кривящей нос от котлет с картофелем. Только изысканный куриный суп с грибами или филе лосося! Карьера Иуды началась раньше и шла успешнее, чем у всех его однокурсников. Шуа имела привычку одеться пошикарнее и явиться к кому-нибудь в гости со словами утешения:
— Вот, надрываешься! Бедная. И муж твой, такой толковый, а получает… Ой, беда.
Она доводила до истерики портних капризами и нелепыми пожеланиями. При абсолютном отсутствии вкуса и хорошей фигуры она требовала от них, чтобы сшитая одежда делала из нее стройную, статную красавицу. Однако вне зависимости от наряда из зеркала все равно смотрела девушка с надутыми губами, толстыми щеками, носом картошкой, с фигурой без четких признаков талии, с короткими ногами. Спина Шуа даже в молодости была покрыта толстыми белыми жирными складками, а грудь висела в разные стороны треугольными тряпочками. Бюст нельзя было назвать большим или маленьким — скорее длинным и плоским. В общем, в молодости она не была особенно красива, поговаривали, что Иуда женился на ней из-за приданого и положения ее отца — чиновника высокого ранга. Первые несколько лет Шуа, осознавая это, помыкала мужем, как хотела, кричала на него, даже била — Иуда все терпел. Затем внезапно тесть умер от сердечного приступа. Шуа, услышав это, упала в кресло и зарыдала. Иуда вопросительно посмотрел на нее.
— Папа умер… Ну что ты стоишь как идиот?! Воды и валерьянки! — заорала она на него. Иуда как-то странно улыбнулся и продолжал стоять.
— Ты что, оглох? — перестала плакать Шуа.
— Сама возьми! — отрезал Иуда и ушел в комнату.
Шуа пошла за ним, выкрикивая ругательства, и замахнулась. И вдруг тот, словно озверев, набросился на нее, методично нанося удар за ударом. Она никогда не видела его таким. Избитая, растрепанная, она не могла подняться. Сама потом не понимала, почему в тот же день не заявила на него, не подала на развод. И все изменилось. Муж приходил домой, когда считал нужным, обращался с ней, как с домработницей, в постели был груб, говорил ей гадости, бил во время полового акта, причинял боль. Мог задрать ей юбку прямо на кухне даже во время беременности.
Теперь толстая старая Шуа, готовая терпеть любые выходки Иуды, елейно заглядывающая в рот мужу, вызывала у жен сослуживцев Иуды злорадное торжество. Они на все голоса сочувствовали ее отекшим ногам, артриту, выпавшим зубам и полной ничтожности в доме.
Странно, жизнь ее, казалось бы, стала невыносимой, но она боялась потерять Иуду больше всего на свете. Потому отчаянно пыталась предвосхитить любую его прихоть, все безропотно сносила. Побои, ругань, презрение не пугали ее: другие женщины — вот чего она боялась более всего на свете.
Каждую ночь, когда Иуда не ночевал дома, она проводила в слезах, в тревоге, в страхе, что однажды он уйдет навсегда. Воображение рисовало ей длинноногих пышных красавиц, которые делают все, чтобы лишить ее мужа. У Шуа было очень неверное представление о женщинах, которых посещал ее муж. Она всегда считала, что с «блядями» Иуда ведет себя совершенно иначе. Приходит с цветами и конфетами, нежно и ласково опрокидывает их на постель, говорит с ними о любви. Словом, как с ней не было никогда. Женщины рисовались ее воображению утонченными, прекрасными, с высоким положением. На деле же все было совсем не так — Иуда ходил только к шлюхам, пользовавшимся репутацией самых бесстыдных и развратных. Он со своими друзьями набивал их полную машину и привозил в баню или «на природу», где пил, обзывал их, мог ударить, трахал всех очень грубо. Словом, все было совсем не так, как представляла Шуа.
Случайно узнав об этом, Шуа почти перестала беспокоиться, рассмеялась своим глупым страхам, какой она была дурой. Стала крепко спать и не обращать внимания на загулы мужа. Так продолжалось долго. Она была уверена в том, что Иуда не способен вообще любить, что он все делает по расчету или для мимолетного удовольствия. Она перестала бояться потерять его, ведь все равно по-своему он к ней привязан. Прежде всего их связывает общее имущество, потом дети и потом — такая женщина, каких она себе представляла в начале, не станет терпеть обращения Иуды, а на шлюхе он не женится.
Фамарь — жена старшего сына — стала ее кошмаром, обрушившимся, как снежная буря в середине июля. Она ненавидела невестку настолько, что несколько раз готовилась убить, но каждый раз или случай, или Иуда спасали ненавистную соперницу. Она подозревала, что они тайно встречаются. Когда Фамарь вертелась перед ней на кухне, Шуа отчетливо ощущала запах Иуды, исходивший от молодого тела невестки. Шуа ненавидела ее столь сильно, что при одном взгляде на Фамарь испытывала сильнейшую головную боль.
Фамарь обладала тем сочетанием душевных и физических качеств, что не могла не увлечь Иуду. Она была высокой, крепко сбитой, обладала покладистым, но в то же время порывистым характером, завидным здоровьем, шикарным в понимании Иуды телом — муж никогда не любил худых женщин. И эту женщину привел в дом собственный сын! Шуа пожертвовала бы, не задумываясь, Иром ради мужа. Она стала говорить, что их нужно отослать, пусть живут отдельно, что они тратят слишком много денег, сидят у них на шее, но все эти аргументы разбивались о молодое, полное страсти тело Фамарь, как елочные игрушки о каменный пол. Шуа с ненавистью колола шилом свои дряблые жирные ляжки. Если бы она выглядела лучше, если бы она была моложе! Это сводило ее с ума. Несколько раз она бросалась к шкафу, где хранились ружья, с единственным намерением — всадить все пули на свете в голову Фамарь, но шкаф был заперт на замок. Она билась об него, пыталась разбить дверцы топором — все тщетно, и тогда, обессилев, валилась возле шкафа на пол, обливаясь слезами.