Старый князь ощупал щит и проговорил:
– Сыновний, сыновний щит. Узнаю его.
Старик сел, сел и Болемир, положив осторожно на лавку облюбованный щит.
– Ну, теперь мы будем говорить о другом, – начал Будли.
– Говори, батька, слушаю тебя.
– Ты теперь не хвор, князь?
– Нет, не хвор.
– Это хорошо. Коль человек не хвор – хорошо. Хворый о хвором и думает, а здоровый о здоровом. А мы только и ждали, чтобы ты здоров стал.
– Здоров, батька, здоров.
– Все сделано, все начато. Вестники уже поскакали во все концы венедской земли, чтобы возвестить о переселении. Народ уже забурлил: шумит, кричит, собирается. Мне обо всем известно. Пора, князь, подниматься и тебе.
– Я готов.
– А другие: Радогост и Олимер?
– Поднимусь я – поднимутся и они.
– Скорей бы, скорей бы, Болемир.
– Что ж, батька, я готов хоть завтра же идти к жертвенному костру.
– А завтра так завтра. Чем скорей, тем лучше. Теперь скажу тебе, Болемир, о другом.
– О чем, батька?
– Болемир, гляди на меня прямо, – и старик поднял на Болемира свои безжизненные глаза. Казалось, что он и сам хотел заглянуть в душу Болемира.
Болемир несколько смутился. Странное чувство подсказало ему что-то такое, чего он давно уже ожидал.
– Глядишь? – спросил его старик.
– Гляжу, князь, – ответил Болемир и обманул старика.
Почудилось Болемиру, что безжизненные глаза Будли видят его насквозь, и он потупился.
А Будли начал:
– И не след бы говорить о том, о чем я хочу говорить, не время теперь, да уж что делать – скажу. Может, и тебе от того не худо будет.
Болемир чутко слушал старика.
– Вот что, Болемир, ты храбр, велик, много хороших дел сделал и еще много их сделаешь, но все ж ты человек, как я, как и другой. А человеку по-человечьи и жить подобает. Люба тебе Юрица, князь, аль нет?
И радостно и неловко сделалось Болемиру от такого простого вопроса старика. Стыдно ему было, ему, первейшему венедскому князю, стыдно было сознаться, что русоволосая Юрица люба ему, и крепко-таки люба. Но вместе с тем ему сделалось невыразимо хорошо. Он понял старика, и ему очень хотелось расцеловать его седины. Старик между тем по-прежнему сидел перед ним, недвижимый, спокойный.
– Что ж ты молчишь? – спросил он, не получив от Болемира ответа. – Аль не люба? Коль не люба – дальше и говорить не стану. Ты не дите, князь, о чем говорю – разумеешь?
– Как не разуметь, батя! Разумею! – тихо проговорил Болемир.
– А коль понимаешь, то и отвечай толком. Не мудреного ответа требую. Речь идет о девке, а девка не гот: поперек горла не станет.
– Люба, князь…
– Вишь какой! Люба! А молчал! Чего ж ты молчал? Эх, князь, князь! Умен, храбр, готов в крови вражьей купаться, а зашла речь о девке любой – и оробел!
– Я ей люб ли, Юрице-то?..
– Ну вот! Заговорил о чем! «Я ей люб ли!» Вестимо, люб. Нешто можно не поважать такого храброго князя, как ты! Тебя всякая девка поважать будет – поважай только ты ее. А Юрица, князь, по тебе. И родом знатна, и собой пригожа – чего тебе больше!
– Спасибо тебе, князь, что вспомнил обо мне.
– О ком же нам, старикам, и помнить, как не о вас, молодых!
Встав, Будли продолжал:
– Ну, теперь как знаешь, так и делай, Болемир. Хоть сегодня же приготовляй свадебные подарки. Утром завтра попируем на твоей свадьбе, вечером у жертвенного костра, а по ночи, на заре, ты попируешь один, со своей княгиней молодой, Юрицей, в клети.
Обрадованный Болемир не знал, что и ответить старику на такие слова. А старик, потрепав его по плечу, проговорил на прощанье:
– Поди, рад? Хе, хе! Знаю, сам был такой же…
Уходя от Болемира, Будли прибавил серьезно:
– Ну а все же, как знаешь, так и делай, мое дело – было бы сказано. Поважаешь Юрицу – ладно, нет – твоя воля.
Болемир поважал Юрицу, и крепко-таки поважал.
Расставшись с Будли, Болемир быстро вышел из хижины и начал отыскивать Юрицу, чтобы поделиться с ней своей радостью и высказать все, что давно уже накипело в его душе.
Но Юрица ушла куда-то.
Поискав ее возле жилья, Болемир, уже не думая встретить ее, сам не зная для чего, побрел прямо в лес.
В лесу царило весеннее утро, самое сияющее, самое цветущее. Все в нем улыбалось, все ликовало. Дубы и клены, березы и ясени, убравшись в свежую, нежную зелень, походили на молодых пригожих невест, ожидающих поцелуя своего милого жениха. Так же, как и невесты, они робко наклонялись, робко перешептывались со своими стыдливыми соседками и потом снова поднимали свои красивые, прихотливо разубранные природой головы, чтобы с вышины насладиться синевой безоблачного неба и яркостью вешнего солнца, которое, переливаясь на них тысячами изумрудных капель, не хотело, казалось, покидать их…