Чем-то зловещим пахнул на него этот опустошенный славянский город, где он захотел создать великую столицу великого нового царства.
«Где же мое величие? — думал он. — И неужели оно в этом бесцельном истреблении и правого, и виновного? Да и на что мне оно, это величие? Да и для кого оно? Неужели для меня? Но я один, один, как вот это бездушное тело, кинутое кем-то без сожаления: некому пожалеть, некому помянуть добрым словом. Несчастный! А он жил, а он радовался, и кто же прекратил его жизнь, его радость?»
Болемиру страшно было сознаться, что он, один он, грозный повелитель новой, появившейся у севера орды.
И тяжело ему стало дышать этим едким, пропитанным кровью воздухом, хотелось подышать чистым, свежим воздухом, хотелось подышать теми полями, лугами и лесами, которыми он дышал когда-то, в раннем детстве на берегах любимого Немана, широкого, величественного…
Почти бессознательно он куда-то поворотил своего коня.
Умный конь давно уже фыркал и нередко, навострив уши и раздувая ноздри, отскакивал назад при виде какой-либо неожиданной ночной жертвы в виде обезображенного трупа человека или же целой груды трупов. Нехорошо было и ему, хотя и привыкшему уже не к одной битве, ступать на невинную кровь человеческую. Почуяв же, что седок; направляет его куда-то, он инстинктивно поворотил к берегу Днепра, где чуялась ему свежая сочная трава и откуда неслось ржание пасущихся табунов. Не ожидая воли хозяина, он резво направился туда, и вскоре Болемир очутился на каком-то высоком берегу Борисфена.
Берег был очень крутой: почти что отвесным, как стена, обрывом спускался он в воду, которая глубоко подмывала его и, делая быстрые, дробные круги, бежала далее. На самом берегу рос негустой, но многолетний дубняк. Болемир въехал в этот дубняк, и его сразу охватила чарующая прелесть дубняка. Там было тихо и спокойно. Остановив коня, он, помимо своей воли, загляделся на этих могучих патриархов природы, которые так много напоминали ему родимые берега Немана…
— Неман! Неман! — невольно прошептал Болемир.
В это время до его слуха донесся какой-то непонятный звук: не то плач, не то рыдание, не то песня…
Болемир прислушался. Насторожил уши и конь.
Звук послышался явственнее, и можно было разобрать, что кто-то над чем-то рыдает. Так как можно было определить место, откуда он исходит, то Болемир и направил туда своего коня.
Не успел он приблизиться к месту, откуда исходило рыдание, как почти у самых ног его лошади послышался резкий крик женщины:
— Венед! Венед!
Болемир оглянулся.
В нескольких шагах от него, испуганная, дрожащая, стояла молодая девушка, почти обнаженная, с распущенными по плечам косами…
Болемир остановил коня.
Широко открыв глаза, девушка с ужасом смотрела на Болемира и делала руками какие-то причудливые знаки…
— Ты не бойся меня, — заговорил Болемир, — я тебе зла не сделаю.
— Венед! Венед! — закричала она снова, широко открывая рот.
Болемир стоял в недоумении. У него явилось неодолимое желание узнать, кто эта несчастная, и хотелось помочь ей. И странно, чем более он вглядывался в ее красивое, но безумное лицо, тем более ему казалось, что он как будто видел ее где-то.
— Ты меня не бойся, — заговорил Болемир снова, — я тебе зла не сделаю.
— И в жертву не принесешь? — спросила она, как бы успокоившись.
— Нет, нет! — торопился ответить Болемир и вспомнил, что эта несчастная была виновницей страшного истребления кыян.
Это была та самая отроковица, которую хотели принести в жертву и из-за которой Болемир раздробил голову жреца.
— И бить меня не будешь? — допрашивала девушка, не трогаясь, однако, с места.
— И бить не буду.
— И не зарежешь?
— И не зарежу.
— Ан, зарежешь! — как бы обрадовалась девушка тому, что может быть зарезана.
— За что ж мне тебя резать?
— А за то: ты венед. Ты вон всю кыянию вырезал за одну ночь.
Болемир помолчал.
— Зато я тебя спас.
— Ты? — вдруг дико взвизгнула девушка, тряхнув кудрями и мгновенно очутившись возле Болемира.
— Я, я.
Болемир слез с коня.
— Ты?! — повторила она свой вопрос.
И девушка, сказав это, схватила Болемира за плечи и безумно уставилась своими глазами в его глаза.
Через несколько мгновений она уже лежала у ног Болемира и, обнимая его колени, молила: