Стоит Серафима Николаевна посреди дороги и молчит. Величественно стоит, как статуя, только полы бостонового пальто поддерживает, чтобы не испачкались. Фельдшер, Филипп Григорьевич, мимо шел. Раскланялся с ней, спросил – не беспокоит ли давление. Серафима Николаевна только улыбается в ответ. Филипп Григорьевич дальше потопал. А мы хихикаем. Невдомек дуракам, что неудобно ей на помощь звать. Не хухры-мухры все-таки, не какая-нибудь Дунька из вербованных. Нам смешно, а ей не до смеха. Даже губы побелели. Так накусала их, что вся краска сошла. И время такое выбралось, что взрослых никого на улице не было. А у нас если бы и хватило ума помочь, так силенок не хватило бы. Я же говорил, что в ней не меньше семи пудов было, если не больше.
Стоит благородная женщина в грязи, бледнеет от позора, а дурачкам смешно.
Тут-то и появился Федя-бобыль. Глянул на этот пейзаж, да как цыкнет на нас, а сам, не раздумывая, на дорогу. Пробрался к ней, присел и пропал под подолом. Сгинул, словно его и не было. А дальше как в кино. Серафима Николаевна всплеснула ручками, сказала: «Ах!» и поплыла, аки по суху, едва касаясь носками хляби Технической улицы. Ни дать ни взять – бегущая по волнам. Выплыли они на мостик. Феди, бедняги, почти не видно. А она ножками по воздуху переступает, ручками балансирует, все хочет показать, что сама идет. А когда твердь под ногами почувствовала, вся зарделась, губку закусила, и вперед – ни слова не говоря и не оглядываясь. А спаситель ее, потный и красный, как вареный рак, чесанул в другую сторону, тоже молчком и не оглядываясь.
Я уж не знаю, поведала Серафима Николаевна мужу о своем приключении или нет, только вскорости начали возить на Техническую улицу щебенку, потом пригнали каток и привезли асфальт. А уже после Технической взялись и за центральные.
В шестьдесят первом году, когда самой модной и знаменитой фразой стала «Поехали!», заасфальтированную улицу переименовали в Космическую. А за месяц до этого умер дядя Федя. Его именем улицу, конечно, не назвали. А зря. Будь моя воля, я бы и сейчас ее переименовал. Старики его до сих пор вспоминают, правда не по фамилии, а просто: Федя-конюх или Федя-бобыль.
Сладкие яблоки
Есть хороший флотский закон – подальше от начальства, поближе к камбузу. А мне все детские годы пришлось кантоваться в одном доме с учительницей. Разве это детство? Разве это жизнь, когда ты, словно козявка под микроскопом на стеклышке, выгибаешься. Дом двухквартирный, и все внимание на тебя. Двойной контроль. В школе не успел набедокурить, а бате уже доложено. На улице лишний шаг сделал – в учительскую волокут. Ладно еще, если за грехи, а чаще всего только благодаря подозрительности Александры Васильевны. Вечером из поджига выстрелил, а утром уже в директорский кабинет под конвоем физрука и пионервожатой. Кто-то из пацанов трубки на дрезине отпилил. А я при чем? Стащили медные, а у меня на поджиге – бронзовая с толстыми стенками. Но не предъявлять же своего безотказного красавца как вещественное доказательство. Им покажешь – и сам больше не увидишь. А в переломном возрасте нет ничего позорнее, чем оказаться разоруженным. Стою, как партизан на допросе: не знаю, не видел, не слышал… Вожатая что-то пискнула – я на нее ноль внимания, на физрука – тоже, разговариваю только с начальством, смотрю прямо в глаза. Рассеял подозрения. Выставили за дверь, велели подождать. Потом физрук выходит с ласковой улыбочкой, за плечи обнимает – и снова на ковер. Не мытьем так катаньем. Ладно, мол, верим, что дрезину ты не трогал, но кто-то все-таки отпилил, и тебе нетрудно узнать – кто. На вшивость испытывают. Где уж мне, говорю, с таким поручением справиться, здесь надо кого-нибудь из отличников привлечь или председателя совета отряда. Вожатая как взовьется: не позволю, мол, активистов позорить! Какой же, говорю, позор, если они ваше поручение выполнят. Это, наоборот, высокая честь. А она совсем озверела, слова подходящего подобрать не может, только глазами ест. Жрет, можно сказать, кусками отхватывает. Чувствую, сначала одно ухо вспухло от ее взгляда, потом другое. И физрук на всякий случай за локоток взял, нежненько так – едва слезы не выступили. Бог любит праведника, а судья – ябедника. До праведника мне далековато, но и директор не бог. Короче – отпустил. Мужик он был в общем-то неплохой, жаль, в другой район перевели.
А вот соседку нашу Александру Васильевну, к сожалению, никуда не перевели. Накрепко приросла. Саженцы яблонь в палисаднике посадила и до урожая дождалась.
Дворы у нас заборчиком разделены, чтобы кур не перепутать, а палисадник общий: четыре грядки их, четыре – наши. Там эти яблоньки и росли. Одна антоновка, а вторая – не знаю, как называется, но яблоки – с хороший кулак, и красные такие. Идет шпана по дороге, а они сами в глаза лезут, аппетит дразнят. Ну как тут стерпишь? Какие нервы нужны!